Говоря все это, Малатеста не спускал глаз с капитана, будто ожидая от него ответа, но так и не дождавшись, прибавил:
— Так или иначе, твои верноподданнические настроения не помешали тебе соперничать с его католическим величеством… Puttana Eva!
Он замолчал и тотчас высвистал свою обычную руладу. Словно бы не замечая, что к виску его по-прежнему приставлен пистолет, он с рассеянным видом обвел взглядом свое обиталище. Рассеянность эта, впрочем, была деланной: Алатристе видел, что итальянец все заметил и ничего не упустил. Стоит мне хоть на миг ослабить бдительность, подумал он, как эта тварь тотчас кинется на меня.
— Кто тебе платит?
Хохот, скрипучий и сиплый, заполнил комнату:
— Не тронь святого, капитан. Людям нашего с тобой ремесла такие вопросы не задают.
— Луис де Алькесар принимает в этом участие?
Малатеста бесстрастно хранил молчание. Потом, взглянув на книги, которые перелистывал Алатристе, спросил:
— Вижу, заинтересовался кругом моего чтения?
— Скорее удивился. Знал, что ты сволочь, но что такая просвещенная — для меня открытие.
— Одно другому не помеха.
Малатеста поглядел на женщину, замершую на стуле. Небрежно прикоснулся к шраму на правом веке:
— Книги способствуют пониманию. Разве не так? В них можно найти оправдание тому, что предаешь, что врешь… Даже тому, что убиваешь.
Не переставая говорить, он оперся рукой о стол. Алатристе предусмотрительно сделал шаг назад и стволом пистолета показал, чтобы итальянец сделал то же самое.
— Слишком много говоришь. И все не о том, что мне нужно.
— Как быть? У нас в Палермо свои правила.
Он покорно отстранился от стола и скосил глаз на поблескивающий в свете огарка ствол.
— Как поживает мальчуган?
— Твоими молитвами. Скоро он будет здесь.
Итальянец улыбнулся ему как сообщнику, хотя его улыбка больше напоминала вымученную гримасу.
— Значит, тебе все же удалось оставить его в стороне… Поздравляю. Толковый паренек. И ловкий. Жаль, что ты направил его не по той дорожке… Кончит, как ты да я. Мне, впрочем, сдается, что я-то к месту назначения уже приплыл…
В этих словах не было ни жалобы, ни протеста. Вывод напрашивался словно бы сам собой. Малатеста вновь окинул женщину взглядом — на этот раз более долгим — и повернулся к Алатристе:
— Жаль, — с безмятежным спокойствием сказал он. — Очень жаль. Я бы очень хотел обстоятельно потолковать обо всем этом в другом месте, со шпагой в руке. Плохо верится, что ты предоставишь мне такую возможность.
Глаза его смотрели пытливо и одновременно насмешливо.
— А потому плохо верится, что ты мне этой возможности не дашь. Так ведь?
Ни на миг не теряя хладнокровия, он продолжал улыбаться, меж тем как глаза его неотрывно следили за капитаном.
— Тебе никогда не приходило в голову, — вдруг сказал он, — что мы с тобой очень похожи?
Ну да, подумал капитан, разница лишь в том, что я еще поживу. И, побуждаемый этой мыслью, он крепче стиснул рукоять пистолета, точнее направил дуло и приготовился спустить курок. И в движениях этих Малатеста прочел свой приговор не хуже, чем по бумаге: лицо его окаменело, и улыбка застыла на губах.
— Что ж, увидимся в аду, — сказал он.
В этот самый миг женщина — руки ее были скручены за спиной, глаза вылезли из орбит, а крик, отчаянный и свирепый, был заглушен кляпом — вскочила со стула и головой вперед кинулась на Алатристе. Тот успел отпрянуть — ровно настолько, чтобы избежать удара, — и невольно выпустил итальянца из-под прицела. Но для Гвальтерио Малатесты даже самое краткое мгновение решало очень многое, ибо способно было нарушить хрупкое равновесие между жизнью и смертью. И покуда капитан, сторонясь упавшей у его ног женщины, снова наводил пистолет, Малатеста смахнул со стола свечу, ввергнув комнату во тьму, и бросился на пол, силясь дотянуться до своего оружия. Выстрел, грянувший у него над головой, разбил оконное стекло, а вспышка высветила блеск уже обнаженного клинка. Матерь божья, пронеслось в голове Алатристе, он уйдет. Или, чего доброго, меня пристукнет.
На полу ворочалась и скулила женщина. Алатристе перепрыгнул через нее, бросил разряженный пистолет, одновременно обнажая шпагу. И как раз вовремя, чтобы несколько раз ткнуть острием еще не успевшего вскочить Малатесту — в темноте, а значит, наугад. Три выпада подряд попали в пустоту, а затем откуда-то сзади и не издалека последовал ответный удар, который распорол колет и въелся бы в мясо, если бы капитан не крутанулся на месте. Стул, с грохотом откинутый в сторону, помог капитану найти противника и устремиться к нему с вытянутой шпагой — и вот наконец-то она со звоном скрестилась с клинком итальянца. Конец тебе, подумал Алатристе, левой рукой нашаривая за поясом пистолет. Но Малатеста, видно, не хотел получать пулю в упор и потому успел перехватить и удержать руку капитана. Они боролись молча и ожесточенно, обхватив друг друга, не тратя сил на брань и угрозы, так что слышалось только тяжелое, хриплое дыхание. Если он сумеет подобрать кинжал, я могу считать себя покойником, подумал Алатристе, и, позабыв про пистолет, потянулся было за своим бискайцем. Итальянец догадался о его намерении и, отчаянным усилием сбив капитана с ног, навалился сверху. Они покатились по полу под грохот падающей мебели и звон разбитой посуды. Шпаги здесь помочь не могли нисколько. Алатристе сумел наконец высвободить левую руку, вырвал из ножен кинжал и несколько раз подряд яростно ткнул им куда попало. Первый удар рассек на итальянце колет, второй пришелся в воздух, а потом скрипнула и отворилась от неистового пинка дверь, за которой, мелькнув на мгновенье в светлом прямоугольнике проема, силуэт Малатесты скрылся.
Я был счастлив. Дождь перестал, над городскими крышами разгорался сияющий день — солнце во все небо, а на небе ни облачка, — когда вместе с доном Франсиско вышли мы из ворот дворца. Пересекли площадь, проталкиваясь сквозь густую толпу любопытных, собравшихся здесь еще до рассвета и удерживаемых на почтительном расстоянии копьями дворцовой стражи. Мадридский народ — любопытный, говорливый, простодушно преданный своим государям, всегда готовый забыть о собственных тяготах и получающий извращенное наслаждение при виде роскоши, в которой купаются его владыки, — радостно сновал по эспланаде в чаянии лицезреть их величеств, чьи экипажи стояли у южного крыла. Предполагаемый выезд привел в движение не только народные упования, но и сонм придворных обоего пола и всех рангов, а равно и легион челяди, так что в Эскориал должен был тронуться целый кортеж. Отправлялась туда же, если уже не прибыла к месту, и труппа Рафаэля де Косара в полном составе, включая, разумеется, и Марию де Кастро, ибо первое представление комедии Кеведо «Кинжал и шпага» должно было состояться в начале будущей неделе в садах дворца-монастыря. Да, возвращаясь к королевскому кортежу или, как говорилось в те времена, — поезду, скажу, что все царедворцы соперничали друг с другом в роскоши, не обращая ни малейшего внимания на соответствующие эдикты, и на плитах эспланады слепили глаза раззолоченные кареты с гербами на дверцах, били копытами откормленные мулы и породистые кони, мелькали пышно расшитые ливреи, ибо и тот, кто мог, и тот, кто нет, тратили последние свои деньги, чтобы выглядеть истинными аристократами. И, по обыкновению, на этой сцене, в декорациях притворства и мнимости играли патриции и плебеи, кичась кровью готов, из кожи вон вылезая, чтобы перещеголять ближнего знатностью и древностью рода. Ибо, как сказал Лопе: