Джад внимательно посмотрел на Луиса.
— Так и сказала, Луис. Это ее слова. Ходячая гнусь. И она прошептала мне на ухо: «Если вдруг что-то случится, беги. Не думай об остальных, Джад, пусть они позаботятся о себе сами. Думай обо мне и уноси ноги, если что-то случится».
Мы поехали на машине Ганнибала Бенсона — у этого прохиндея всегда были талоны на бензин, уж не знаю, где он их добывал. Говорили мы мало, но всю дорогу дымили как паровозы, все четверо. Нам было страшно, Луис, очень страшно. Но только Алан Перинтон высказал вслух эти страхи. Он сказал Джорджу: «Билл Батермэн ходил в это чертово место в лесу к северу от шоссе номер пятнадцать, я даже не сомневаюсь». Никто ничего не ответил, но Джордж, помню, кивнул.
В общем, приехали мы к Батермэну, Алан постучал в дверь, но никто не отозвался, и тогда мы зашли со двора и увидели там их обоих. Билл Батермэн сидел на заднем крыльце с кружкой пива, а Тимми стоял в дальнем конце двора, просто стоял и смотрел на кровавое заходящее солнце. Его лицо озарялось оранжевым светом, и казалось, будто с него заживо содрали кожу. А Билл… у него был такой вид, словно дьявол приходил по его душу и таки ее заполучил. Одежда висела на нем, как на вешалке, и я, помню, еще подумал, что он сбросил фунтов этак сорок. Глаза ввалились и стали похожи на двух зверьков в темных пещерах… и у него дергались губы, левый уголок рта.
Джад на секунду задумался и еле заметно кивнул.
— Да, Луис, выглядел он кошмарно. Тимми обернулся к нам и ухмыльнулся. От одной этой ухмылки хотелось орать благим матом. Потом он опять отвернулся и стал смотреть на заходящее солнце. Билл говорит: «Я не слышал, как вы стучали», — но это, конечно, была откровенная ложь, потому что Алан стучал громко, достаточно громко, чтобы разбудить и… и глухого.
Похоже, никто не собирался начинать разговор, и тогда я сказал: «Билл, я слышал, твой сын погиб в Италии». «Это была ошибка», — говорит он, глядя на меня в упор. А я ему в ответ: «Правда?» А он мне: «Ну, ты же сам его видишь, вот он стоит прямо перед тобой». «А кто же тогда похоронен на кладбище в том гробу?» — спрашивает Алан Перинтон. «Не знаю и знать не хочу», — отвечает Билл, достает сигарету из пачки, но роняет ее, рассыпает все сигареты, а потом ломает две или три, пытаясь их собрать. «Наверное, они будут настаивать на эксгумации, — говорит Ганнибал. — Мне звонили из проклятого военного ведомства, Билл. Они хотят знать, не похоронили ли они кого-то другого под именем Тимми». «Ну, а мне что за дело? — говорит Билл, повышая голос. — Меня это вообще не касается. Мой сын со мной, он вернулся домой. Его там контузило или что, я не знаю. Он сейчас чуть не в себе, но скоро поправится».
— И тут я уже по-настоящему разозлился. «Хватит, Билл, — говорю я ему. — Если они выкопают этот гроб… когда они выкопают этот гроб, им сразу станет понятно, что он пустой, если, конечно, ты не додумался насыпать туда камней, когда забирал тело сына, но почему-то мне кажется, что не додумался. Я знаю, что произошло. И Ганнибал, Джордж и Алан это знают, и ты тоже знаешь. Ты ходил туда, в лес, Билл, и теперь и у тебя самого, и у всего города могут быть крупные неприятности». «Думаю, вы, ребята, знаете, где тут выход, — говорит он. — Я не должен оправдываться перед вами, не должен вам ничего объяснять, я вообще никому ничего не должен. Когда я получил ту телеграмму, из меня вышла вся жизнь. Я прямо чувствовал, как она вытекает, будто моча по ноге, если вдруг обоссышься. Но мой мальчик вернулся. У них не было права его забирать. Ему было всего семнадцать. Мой сын — это все, что у меня осталось от его матери, и забирать его было вообще незаконно. Так что в задницу армию, в задницу это военное ведомство, в задницу Соединенные Штаты Америки, а заодно и вас тоже, ребята. Он вернулся. Он скоро поправится. И больше я вам ничего не скажу. Так что возвращайтесь туда, откуда пришли».
Уголок его рта дергался в нервном тике, на лбу блестел пот. Вот тогда я и понял, что он свихнулся. Я бы тоже свихнулся на его месте. Жить с этой… тварью.
Луиса мутило. Он выпил слишком много пива за короткое время. Очень скоро все это пиво полезет обратно. Судя по ощущениям в желудке, уже совсем скоро.
— Больше мы ничего не могли сделать. Мы собрались уходить. Ганнибал говорит: «Помоги тебе Бог, Билл». А Билл отвечает: «Бог никогда мне не помогал. Я все делал сам».
И тут Тимми вдруг развернулся и подошел к нам. Он даже ходил как-то неправильно, Луис. Он ходил, как совсем старый дед. Высоко поднимал одну ногу, ставил ее перед собой и подтягивал к ней другую, шаркая по земле. Так ходят крабы. Его руки висели как плети. Когда он подошел ближе, стали ясно видны красные пятнышки у него на лице… косой линией… вроде прыщей или мелких ожогов. Следы от пулеметных пуль. Удивительно, как ему голову не оторвало.
И от него пахло могилой. Мерзко так пахло, как будто он гнил изнутри. Я заметил, что Алан Перинтон закрыл рукой нос и рот. Воняло и вправду ужасно. Прямо-таки представлялось, как у него в волосах копошатся могильные черви…
— Хватит, — хрипло сказал Луис. — Я достаточно выслушал.
— Нет, не достаточно, — с нажимом произнес Джад. — Еще не достаточно. На самом деле все было еще страшнее, словами этого не передать. Чтобы это представить, надо было видеть все своими глазами. Он был мертвым, Луис. Но и живым тоже. И он… он… он знал обо всем.
— Знал обо всем? — Луис резко подался вперед.
— Ага. Он долго смотрел на Алана и вроде как улыбался… ну, то есть зубы были видны… а потом заговорил, очень тихо, и приходилось напрягать слух, чтобы хоть что-то расслышать. И голос был странным, будто у него в горле пересыпался гравий. «Твоя жена, Перинтон, трахается с тем мужиком, который работает с ней в аптеке, — сказал он. — Как тебе это? Она кричит, когда кончает. Как тебе это, а?»
У Алана буквально отвисла челюсть, и было видно, что эти слова его очень задели. Алан сейчас в Гардинере, в доме престарелых… ну то есть был там, когда я в последний раз о нем слышал… сейчас ему уже под девяносто. А тогда ему было чуть-чуть за сорок, и в городе ходили разные слухи о его второй жене. Она была его дальней родственницей, если не ошибаюсь, троюродной сестрой. Приехала в Ладлоу перед самым началом войны и поселилась в доме Алана и его первой жены, Люси. Потом Люси умерла, а через полтора года Алан взял и женился на этой девице. Ее звали Лорин. Когда они поженились, ей было всего двадцать четыре. И о ней говорили всякое, ну, ты понимаешь. Мужчина назвал бы ее девушкой свободных нравов. А женщины прямо говорили, что она потаскушка. И Алан, надо думать, тоже что-то такое подозревал, потому что сказал: «Заткнись! Заткнись, или я за себя не отвечаю, кем бы ты ни был!»
«Тише, Тимми, не надо, — говорит Билл, и видок у него еще хуже, чем был, словно его сейчас вырвет, или он упадет замертво, или и то и другое сразу. — Не надо, Тимми».
Но Тимми не обращал на него внимания. Повернулся к Джорджу Андерсону и говорит: «Твой обожаемый внук только и ждет, когда ты умрешь, старик. Ему нужны деньги, которые, как он считает, ты держишь в сейфе в Бангорском восточном банке. Вот почему перед тобой он так заискивает, а за глаза насмехается вместе со своей сестрицей. Старая деревяшка, вот как они тебя называют», — говорит Тимми, и знаешь, Луис, его голос… он изменился. Стал злым и язвительным. Точно таким же, каким мог бы быть голос внука Джорджа, если бы… если бы все это было правдой. «Старая деревяшка, — говорит Тимми. — Они оба говном изойдут, когда узнают, что ты беден как церковная мышь и потерял все свои сбережения еще в тридцать восьмом. Точно говном изойдут, да, Джордж?»