— Дай мне слово! — строго проговорил Джад. — Дай честное слово.
— Честное слово, — сказал Луис.
Однако в глубине сознания все же осталась мысль — пляшущий проблеск надежды, который никак не хотел исчезать.
40
Но ничего этого не было.
Все это: грохочущий грузовик «Оринко», пальцы, скользнувшие по курточке Гейджа, но не сумевшие за нее уцепиться, Рэйчел, собравшаяся идти на церемонию прощания в домашнем халате, Элли, держащая в руке фотографию Гейджа и ставящая его стульчик рядом со своей кроватью, слезы Стива Мастертона, драка с Ирвином Гольдманом, ужасный рассказ Джада Крэндалла о Тимми Батермэне — все это лишь промелькнуло в сознании Луиса за те несколько секунд, что он догонял своего смеющегося сына, бежавшего прямо к дороге. У него за спиной Рэйчел опять закричала: Гейдж, стой! Не БЕГИ! — но сам Луис не тратил дыхание. Он знал, что может случиться, и бежал изо всех сил, и — да — одно из этих событий действительно произошло: Луис услышал грохот приближавшегося грузовика, и в голове у него словно замкнулась цепь памяти, и он вспомнил, что говорил Джад Крэндалл Рэйчел в их первый день в Ладлоу: Вы только следите, чтобы они не подходили к дороге, миссис Крид. Это плохая дорога, и для детей, и для домашних животных.
И вот теперь Гейдж бежал по пологому склону лужайки, выходившей прямо к обочине шоссе номер 15, его крепкие ножки работали как заведенные; по всем законам природы он давно должен был растянуться на животе, но продолжал бежать, а грохот грузовика был уже совсем рядом, низкий, рокочущий звук, который Луис иногда слышал по вечерам, когда засыпал. Тогда этот рокот его убаюкивал; сейчас — ужасал.
Господи, Господи Боже, дай мне поймать его, не давай ему выбежать на дорогу!
Луис рванулся вперед длинным полупрыжком-полувыпадом, его тень летела под ним, как тень воздушного змея по сухой белой траве на поле миссис Винтон, и в тот самый миг, когда инерция вынесла Гейджа прямо на дорогу, пальцы Луиса скользнули по курточке сына… и сомкнулись на ткани.
Он рванул Гейджа назад и упал, не устояв на ногах, лицом в гравий обочины. Из разбитого носа хлынула кровь. Промежность вспыхнула болью, и эта боль была явно серьезнее боли в носу — Ох, если бы я знал, что мы будем играть в футбол, надел бы защиту, — однако вся боль растворилась в чувстве безумного облегчения, когда Луис услышал рев Гейджа, который плюхнулся попой на гравий и завалился назад, ударившись головой о траву. А уже в следующую секунду его истошные вопли утонули в грохоте грузовика, промчавшегося мимо.
Луис все же сумел подняться, несмотря на жуткую пульсацию между ног, и взял сына на руки. К ним подбежала Рэйчел, заливаясь слезами и крича на Гейджа:
— Никогда не выбегай на дорогу, Гейдж! Никогда! Никогда! Это плохая дорога! Плохая!
Гейдж так удивился, увидев маму в таком состоянии, что перестал плакать и вытаращился на нее.
— Луис, ты разбил нос, — сказала она и вдруг обняла его так внезапно и крепко, что у него на миг перехватило дыхание.
— Это не самое страшное, — ответил он. — Похоже, я стал импотентом, Рэйчел. Черт, до чего больно.
Она истерически рассмеялась, и Луис даже слегка за нее испугался, у него в голове промелькнула мысль: Если бы Гейдж и вправду погиб, это свело бы ее с ума.
Но Гейдж не погиб; все это только привиделось Луису — с ужасающей, дьявольской ясностью, — когда он сумел обогнать смерть своего сына на зеленой лужайке в солнечный майский день.
Гейдж пошел в школу и с семи лет начал ездить в детские летние лагеря, где неожиданно проявил удивительные способности к плаванию. Также он удивил родителей — не слишком приятно, — доказав, что вполне может расстаться с ними на целый месяц без каких-либо заметных психологических травм. В десять лет он все лето провел в лагере в Раймонде, а в одиннадцать выиграл две синие и одну красную ленту на соревнованиях по плаванию, в которых участвовали воспитанники четырех лагерей. Он вырос высоким, но оставался все тем же Гейджем, добрым и славным парнишкой, который продолжал удивляться миру и всему, что тот мог ему предложить… а, надо сказать, мир предлагал Гейджу лишь самое лучшее.
В старших классах он был одним из лучших учеников и членом команды пловцов приходской школы Иоанна Крестителя, куда он перешел из-за их плавательного бассейна. Рэйчел расстроилась, а Луис не особенно удивился, когда в семнадцать лет Гейдж объявил им о том, что собирается перейти в католицизм. Рэйчел считала, что это все из-за девчонки, с которой Гейдж тогда встречался; Рэйчел уже предвидела скорую свадьбу («Если эта шлюшка с медалькой Святого Христофора не пытается его окрутить, я съем твои трусы, Луис», — сказала она), полный крах всех олимпийских надежд вкупе с планами на дальнейшее образование и десяток мелких католиков, шныряющих по дому Гейджа, когда ему будет сорок. К тому времени (как это виделось Рэйчел) он превратится в дальнобойщика с пивным брюшком, который курит сигары и потихонечку, с «Отче наш» и «Аве Мария», приближается к предынфарктному забытью.
Луис считал побуждения сына более благородными, и хотя Гейдж принял католическое крещение (в день крестин Луис отправил Ирвину Гольдману откровенно хамскую открытку; в ней говорилось: Может, ваш внук еще станет иезуитом. Ваш зять-гой, Луис), он не женился на той милой девочке (уж точно не шлюшке), с которой встречался в выпускном классе.
Он поступил в Университет Джонса Хопкинса, вошел в олимпийскую сборную США по плаванию, и в один ослепительный, исполненный родительской гордости день через шестнадцать лет после того майского утра, когда Луис мчался наперегонки с грузовиком «Оринко», спасая жизнь сына, они с Рэйчел — которая уже почти полностью поседела, хотя и закрашивала седину оттеночным шампунем — смотрели по телевизору, как их сыну вручают золотую медаль на Олимпиаде. Когда заиграл национальный гимн и камеры Эн-би-си показали Гейджа крупным планом, с чуть запрокинутой головой, с широко открытыми спокойными глазами, сосредоточенными на флаге, с красной лентой на шее и золотой медалью на гладкой коже груди, Луис прослезился. Они с Рэйчел оба расплакались.
— Не зря он в детстве носил чемпионскую бейсболку, — хрипло проговорил Луис и повернулся, чтобы обнять жену. Но она смотрела на него с нарастающим ужасом, ее лицо, казалось, старилось на глазах, иссеченное долгими годами горя; звук национального гимна затих, и когда Луис взглянул обратно на экран, там был совсем другой человек, чернокожий парень с шапкой курчавых волос, в которых еще поблескивали капельки воды.
В детстве он носил бейсболку.
Его бейсболка.
Его бейсболка…
о Боже, его бейсболка, она вся в крови.
* * *
Луис проснулся в холодном, мертвенном свете дождливого утра, сжимая в руках подушку. Глухие удары сердца отдавались в голове чудовищной болью, которая то нарастала, то отступала. В едкой отрыжке явственно ощущался привкус прокисшего пива, желудок грозил вывернуться наизнанку. Луис плакал во сне; подушка была мокрой, словно в своем сновидении он очутился в одной из слащаво-сентиментальных, жалобных песенок кантри, призванных выжимать у слушателей слезу. Он подумал, что даже во сне его сознание помнило правду и рыдало над ней.