Она доставала ее очень медленно, опустив глаза, пока мужчина поднимался к ней по лестнице. На миг его тень заслонила солнечный свет. Потом он уселся рядом, на ту же самую ступеньку; и, даже не поднимая глаз, она увидела чисто выстиранные синие хлопчатобумажные брюки. Серые кроссовки. Засученные рукава рубашки, загорелые худые, сильные руки. Водонепроницаемые часы «Сейко» с черным ремешком на левом запястье. Татуировку — распятого Христа на правом предплечье.
Закуривая, Тереса наклонила голову, и распущенные волосы упали ей на лицо. Делая это, она немного придвинулась к мужчине, но совершенно непреднамеренно, а он чуть отодвинулся — как там, у магазина, когда нес коробку, — чтобы не помешать ее движению.
Она не смотрела на него и чувствовала, что он тоже на нее не смотрит. Она курила молча, беспристрастно анализируя каждое свое чувство, каждое физическое ощущение тела. Вывод оказался удивительно простым: близко — лучше, чем далеко. Внезапно мужчина шевельнулся, и Тереса вдруг осознала: она боится, что он уйдет. Зачем говорить, что нет, если да [33] .
Она подняла голову и, убрав с лица волосы, взглянула на него. Приятный профиль, резко очерченный подбородок, бронзовое от загара лицо, брови слегка сдвинуты от яркого света, заставляющего щуриться.
Симпатичный парень. Он смотрел вдаль, в сторону Гуругу и Марокко.
— Где ты был? — спросила она.
— Уезжал. — Он говорил с легким акцентом, которого она не уловила в первый раз; интонации были чуть-чуть иными, а говор — более мягким, чем у здешних испанцев. — Вернулся сегодня утром.
Они словно возобновили прерванный диалог. Как двое старых знакомых, которые, встретившись, ничуть этому не удивились. Как двое друзей. Может быть, как двое любовников.
— Меня зовут Сантьяго.
Наконец он повернулся к ней. Или ты большой хитрец, подумала она, или ты чудо. Да, в общем-то, все равно. Зеленые глаза, уверенные и спокойные, снова улыбались, изучая ее.
— А я — Тереса.
Он тихонько повторил ее имя:
— Тереса, — проговорил он задумчиво, будто по некой причине, еще им не известной, он должен был привыкнуть его произносить. Он продолжал смотреть на нее, пока она затягивалась, прежде чем выдохнуть дым резко, словно принимая решение; и когда она уронила окурок и придавила ногой, мужчина даже не двинулся с места. Она поняла — он так и останется сидеть на ступеньке, не торопя событий, если она не позволит ему сделать следующий шаг. Конечно, то была не робость или неуверенность: он явно был не из таких. Его спокойствие, казалось, говорило: это дело обоюдное, так что каждый должен пройти свою часть пути.
— Заходи, — сказала она.
* * *
Он оказался совсем иным, нежели Блондин, всегда такой изобретательный на разного рода забавы. С ним не было, как когда-то с Блондином — молодой солдат и полицейский в счет не шли, — ни шуток, ни смеха, ни проказ, ни словесного озорства как прелюдии или приправы. Да и вообще в тот первый раз слов почти не было: этот мужчина почти все время молчал, делая свое дело очень серьезно и очень медленно. Очень тщательно. Его глаза, спокойные даже в эти минуты, ни на миг не отрывались от нее. Не смотрели в никуда и не закрывались. И когда лучик света проникал сквозь планки жалюзи, заставляя искриться крошечные капельки пота на коже Тересы, а зелень этих глаз, казалось, становилась еще светлее, они смотрели на нее пристально и внимательно, спокойные, как и все его худое, сильное тело — вместо того, чтобы нетерпеливо, как она ожидала, атаковать ее, оно проникало в нее твердо и уверенно. Он действовал без спешки. С не меньшим вниманием к ощущениям, отражавшимся на лице женщины, и содроганиям ее плоти, чем к контролю над собой; продлевая до бесконечности каждый поцелуй, каждую ласку, каждое положение. Снова и снова повторяя те же движения, вызывая у нее тот же трепет и тот же ответ — бесконечная, сложная цепь. Влажный запах обнаженного твердого члена. Слюна. Тепло. Податливая мягкость. Нажим. Покой. Причины и следствия превращались в новые причины, одни и те же последовательности казались бесконечными. А когда к ней на миг приходило головокружительное просветление, словно она падала откуда-то, где, покинутая, лежала или колыхалась на поверхности, и, думая, что проснулась, начинала так или иначе отвечать ему, ускоряя ритм или уводя его, куда, она знала — или думала, что знает, — желает быть уведенным каждый мужчина, он чуть качал головой, отказываясь, и улыбался ей одними глазами, и тихо произносил неслышные слова, а один раз даже поднял указательный палец, чтобы нежно пожурить ее; подожди, прошептал он, я хочу, чтобы ты лежала спокойно, даже не моргая, — и, отступив и на мгновение перестав двигаться, с застывшим лицом, сосредоточившись, чтобы снова взять себя в руки — она чувствовала между своими бедрами его плоть, твердую и влажную ее влагой, — внезапно погрузился в нее снова, мягко, еще медленнее, еще глубже, до упора. И Тереса подавила стон, и все началось сначала, а солнце, просачиваясь сквозь щели жалюзи, слепило ее вспышками света, короткими и теплыми, как удары ножа. И тогда, прерывисто дыша и глядя на него расширенными глазами — так близко, что его лицо, и его губы, и его глаза, казалось, тоже проникли в нее, — зажатая между его телом и смятыми влажными простынями под спиной, она еще крепче обхватила его руками, ногами, ртом и вдруг подумала: господи боже мой, Дева Мария, Пресвятая Богородица, ведь мы же делаем это без презерватива.
Дрис Ларби не любил вмешиваться в личную жизнь своих девушек. По крайней мере, так он сказал мне. Человек спокойный, он толково вел свое дело и держался того мнения, что каждый волен распоряжаться собой сам, лишь бы счет за это не предъявляли ему. А еще (опять же, по его словам) он был до того кроток и добродушен, что даже отпустил бороду, лишь бы потрафить свояку — закоренелому фундаменталисту, жившему в Надоре вместе с его сестрой и четырьмя племянниками. Он имел испанский и марроканский паспорта, голосовал на выборах, резал барашка в праздник Айд-эль-Адха и платил налоги с заявленных доходов от своих официальных занятий — неплохая биография для человека, пересекшего границу десятилетним мальчонкой с ящиком чистильщика обуви под мышкой и пустыми карманами, в которых документов было не больше, чем у дикого кролика. Именно этот пункт — «род занятий» — некогда заставил Дриса Ларби детально обдумать положение Тересы Мендоса. Потому что Мексиканка со временем стала в «Джамиле» фигурой особой. Она вела всю бухгалтерию и была в курсе некоторых секретов заведения. А кроме того, великолепно соображала во всем, что касалось цифр, отчего была весьма полезна еще и в другом плане. В конце концов, три «путиклуба» [34] , которыми риф владел в городе, являлись частью другого, куда более сложного бизнеса, включавшего в себя нелегальную доставку иммигрантов — он называл это частными поездками — в Мелилью и на Полуостров. Сюда включались переход через границу, временное размещение в Ущелье Смерти или в старых домах Реаля и подкуп дежурных полицейских на контрольно-пропускных пунктах, а бывало, что и более масштабные экспедиции, по двадцать-тридцать человек, которых тайно высаживали ночью на какой-нибудь андалусский пляж с борта рыбачьих судов, катеров или «патер» [35] , пришедших с марокканского побережья. Дрису Ларби не раз предлагали использовать всю эту инфраструктуру для перевозки чего-нибудь более рентабельного; но, будучи хорошим гражданином и хорошим мусульманином, он был еще и осторожен. Наркотики — отличный бизнес и быстрые деньги, однако иметь дело с подобным товаром, когда тебя уже знают и ты обладаешь определенным положением по эту сторону границы, означает, что рано или поздно ты окажешься на скамье подсудимых. И потом, одно дело — подмазать пару испанских полицейских, чтобы те не требовали слишком много бумаг у девочек или иммигрантов, и совсем другое — купить судью. В глазах закона проституция и нелегальная иммиграция — куда менее тяжкий грех, чем полсотни килограммов гашиша. Меньше проблем. Деньги приходят медленнее, но зато тратишь их по собственному усмотрению, а не отдаешь адвокатам и прочим пиявкам. Да ни за что на свете.