Этим вопросом я тоже задаюсь. Хотя не стоит чересчур усердствовать.
— Я — парвеню, — сказала она.
Это прозвучало почти вопросом. Она никогда не произносила этого слова, не слышала его раньше и не встречала в книгах, но интуитивно поняла его смысл.
Пати расхохоталась:
— Ха-ха-ха! Конечно. В определенном смысле — да, ты парвеню. Но совершенно необязательно, чтобы все об этом знали. Ты перестанешь быть парвеню.
В выражении ее лица Тересе почудилось что-то странное. Словно что-то причиняло ей боль и вместе с тем забавляло. А может, вдруг пришло ей в голову, это просто сама жизнь?..
— Как бы то ни было, — проговорила Пати, — если даже ты ошиблась в выборе, крайнее средство — держаться с максимальным достоинством. В конце концов, все мы когда-то ошибаемся… — И закончила, продолжая смотреть на нее:
— Я имею в виду одежду.
* * *
В это же время появились и другие Тересы: незнакомые женщины, которые жили в ней всегда, хоть она даже не подозревала об их присутствии, и другие, новые, возникали в зеркалах, в серых рассветах, в тишине, где она и обнаруживала их с интересом, а иногда и с удивлением. Гибралтарскому адвокату Эдди Альваресу — тому самому, что нашел применение деньгам Сантьяго Фистерры, а потом практически не занимался юридической защитой Тересы, — довелось встретиться с одной из этих женщин. Эдди не был храбрецом. Он старался держаться подальше от неприглядных сторон этого бизнеса, предпочитая многое не видеть и не знать. Неведение, сказал он, когда мы беседовали в гостинице «Рок», есть мать многой мудрости и хорошего здоровья. Поэтому все бумаги, которые он нес под мышкой, упали на пол и разлетелись, когда, включив свет на лестнице своего дома, он обнаружил сидящую на ступеньках Тересу Мендоса.
— Черт! — только и сумел произнести он.
Потом на некоторое время он и вовсе онемел. Стоял, прислонившись к стене и даже не пытаясь подобрать валяющиеся у ног бумаги, не пытаясь сделать ничего — только успокоить бешено колотящееся сердце; а Тереса, по-прежнему сидя на ступеньках, неторопливо и подробно информировала его о причине своего визита. Своим мягким мексиканским говором, словно робкая девочка, по чистой случайности оказавшаяся замешанной в дело. Ни упреков, ни вопросов о картинах, в которые были вложены деньги Сантьяго, или о самих исчезнувших деньгах. Ни единого упоминания о полутора годах, проведенных в тюрьме, о том, как гибралтарец умыл руки, когда надо было защищать ее. Она только сказала: в темноте все выглядит серьезнее. Более впечатляюще — так я думаю. Поэтому я здесь, Эдди. Чтобы произвести на тебя впечатление. Время от времени свет на лестнице автоматически гас; Тереса, не вставая, поднимала руку к выключателю, и перед нею снова появлялось желтоватое лицо адвоката, его испуганные глаза за стеклами очков, которые, скользя по влажной жирной коже, так и норовили съехать с переносицы. Я хочу произвести на тебя впечатление, повторила она, уверенная в том, что адвокат находится под этим впечатлением уже неделю. С тех самых пор, как газеты сообщили, что сержанту Ивану Веласко нанесли шесть ударов ножом на парковке одной из дискотек — в четыре часа утра, когда он, разумеется, пьяный, направлялся к своему новенькому «мерседесу».
Какой-то наркоман или черт знает кто, затаившийся среди машин. Обычное ограбление, каких много. Часы, бумажник и все прочее. Но по-настоящему обеспокоил Эдди Альвареса вот какой факт: убийство сержанта Веласко произошло ровно через три дня после того, как другого его знакомого, надежного человека по имени Антонио Мартинес Ромеро, иначе Антонио Каньябота, или просто Каньябота, обнаружили мертвым в одном из пансионов Торремолиноса. Голый, в одних носках, он лежал на животе со связанными за спиной руками. Задушенный. Сделал это, по всей видимости, гомосексуалист, подошедший к нему на улице примерно за час до его кончины. Этих двух историй, сопоставленных одна с другой, вполне хватало, чтобы произвести впечатление на кого угодно, особенно если этот кто угодно обладал достаточно хорошей памятью, а у Эдди Альвареса она была очень хорошая, чтобы помнить о роли, которую сыграли жандармский сержант и Каньябота в деле, связанном с Пунта-Кастор.
* * *
— Клянусь тебе, Тереса, я не имел никакого отношения…
— К чему?
— Ну ты же знаешь… Ни к чему.
Тереса — она по-прежнему сидела на лестнице — чуть наклонила голову, обдумывая то, о чем шла речь.
Она и правда знала очень хорошо. Именно поэтому она явилась сюда сама, а не сделала так, чтобы друг одного друга прислал другого друга, как в случаях с жандармом и надежным человеком. Уже давно они с Языковым оказывали друг другу небольшие услуги — сегодня ты мне, завтра я тебе, — а у русского имелись специалисты в самых разных и достаточно оригинальных областях деятельности. В том числе безымянные наркоманы и гомосексуалисты.
— Мне нужны твои услуги, Эдди.
Очки снова соскользнули с переносицы:
— Мои услуги?
— Бумаги, банки, компании. Все это.
Потом Тереса объяснила ему. Все очень легко и просто, Эдди, лишь несколько компаний и банковских счетов, плюс твое участие. А говоря, она думала о том, что жизнь любит закладывать крутые виражи, и все это немало посмешило бы даже Сантьяго. А еще думала о самой себе — так, словно была способна раздваиваться, словно в ней одновременно жили две женщины: одна, практичная — та, которая рассказывала Эдди о причине своего визита, а также о причине того, что он до сих пор жив, — и другая, взирающая на все абсолютно бесстрастно, откуда-то снаружи или издалека, странным взглядом, который Тереса ощущала на себе, без злобы или желания отомстить. Та самая, что распорядилась разобраться с Каньяботой и Веласко, но не ради того, чтобы свести счеты, а — как мог бы сказать и действительно сказал потом Эдди Альварес — из чувства симметрии. Все должно быть тем, что оно есть, счета — оплачены, шкафы — в полном порядке. А Пати О’Фаррелл ошибается: впечатление на мужчин производят не только платья от Ив Сен-Лорана.
Тебе придется убивать, сказал Олег Языков. Рано или поздно. В тот день они прогуливались по пляжу Марбельи перед его рестораном «Царевич» (в глубине души Языков скучал по всему русскому), неподалеку от того заведения, где Тереса работала после выхода из тюрьмы. Конечно, не начинать с этого. Так сказал русский. И не своими руками. Нет и нет. Это он сказал по-русски. Если только ты не очень горячая или не очень глупая. Не придется, если ты останешься снаружи и будешь только смотреть. Но тебе придется делать это, если ты войдешь в суть дела. Если ты будешь последовательной, и тебе повезет, и ты продержишься долго. Решения. Мало-помалу. Ты углубишься в темную зону. Да.
Языков говорил все это, опустив голову и засунув руки в карманы, глядя на песок перед носками своих дорогих ботинок (Пати, наверное, одобрила бы их, подумала Тереса); и рядом с ним, с его высокой — метр девяносто — фигурой и широкими плечами, выступающими под рубашкой, менее строгой, чем ботинки, Тереса в своем коротеньком платьице, открывающем смуглые ноги, казалась маленькой и более хрупкой, чем на самом деле, когда, босая, с распущенными волосами, которые ветер все время бросал ей в лицо, шла, внимательно прислушиваясь к его словам. Тебе придется принимать решения, говорил Языков, как всегда, делая паузы и выстраивая слова одно за другим. Удачные. Ошибочные. В этой работе рано или поздно тебе придется отнять жизнь. Если ты умна, сделать так, чтобы ее отнял кто-то другой. В этом деле, Теса (ему почему-то было трудно выговаривать ее имя полностью, и он всегда называл ее Тесой), невозможно ладить со всеми. Нет. Друзья хороши до тех пор, пока не становятся плохи. Тогда нужно действовать быстро. Но существует одна проблема. Определить точный момент. Когда они перестают быть друзьями.