— А что с Пати?
— Ты же знаешь, что. И с каждым днем все хуже и хуже.
Это была правда. Алкоголь и кокаин — само по себе плохое сочетание, но было и еще кое-что. Лейтенант как будто постепенно ломалась, рушилась. Молча. Может, к этому подошло бы слово «покорно», но Тересе никак не удавалось понять, чему, собственно, приходится покоряться ее подруге. Иногда Пати была похожа на человека, который, попав в кораблекрушение и выплыв, без всяких видимых причин опускает руки и перестает бороться за жизнь. Может, просто потому, что не верит или устал.
— Она вольна делать все, что хочет, — сказала Тереса.
— Вопрос не в этом. Вопрос в том, устраивает ли тебя то, что она делает, или нет.
Вполне в духе Тео. Его беспокоила не сама Пати О’Фаррелл, а последствия ее поведения. И в любом случае он предоставлял разбираться с ними Тересе. Устраивает тебя или не устраивает. Хозяйка. Самой сложной проблемой было равнодушие Пати к немногочисленным, с явной неохотой исполняемым обязанностям, которые еще возлагались на нее в «Трансер Нага». На деловых встречах и совещаниях — она бывала на них все реже, передав свои полномочия Тересе, — Пати сидела с отсутствующим видом или открыто подшучивала над происходящим: похоже, теперь она смотрела на все как на игру. Она тратила много денег, устранялась от участия в чем бы то ни было, легкомысленно относилась к серьезным делам, касающимся важных интересов и даже человеческих жизней. Она была похожа на отчаливающий корабль. Тереса не могла понять, то ли она мало-помалу стала заменять подругу во всем, то ли виной этому отдалению сама Пати, нарастающая муть в закоулках ее мозга и ее жизни. Лидер у нас — ты, говорила она. Я только апплодирую, пью, нюхаю и смотрю. А может, на самом деле обе они, каждая со своей стороны, способствовали этому, и Пати просто плыла по течению, подчиняясь ритму дней: тому естественному, неизбежному порядку вещей, к которому все пошло с самого начала. Наверное, я ошиблась насчет Эдмона Дантеса, заметила она в тот вечер в доме Томаса Пестаньи. Это не та история, и ты — не он. Или, быть может, как сказала она однажды — нос в белом порошке, мутные глаза, — дело только в том, что рано или поздно аббат Фариа всегда уходит со сцены.
Непредсказуемая, легко срывающаяся на конфликт, в разладе сама с собой и со всем миром, она будто умирала, не умирая. И ей было наплевать. Вот слова, довольно точно описывающие ее состояние. А ведь непредсказуемый человек не годится для участия в подобном бизнесе, столь чувствительном к любому скандалу. Последний эпизод произошел совсем недавно: одна несовершеннолетняя особа с сомнительными связями и еще более сомнительными душевными качествами, не таясь, крутилась вокруг Пати до тех пор, пока некая грязная история — излишества, наркотики, кровотечение и доставка в больницу в пять часов утра — чуть не попала на страницы газет; а чтобы она туда не попала, пришлось использовать все доступные средства — деньги, связи, шантаж. В итоге история была похоронена. В жизни всякое бывает, сказала Пати, когда Тереса решила жестко поговорить с ней. Для тебя, Мексиканка, все просто. У тебя есть все, а плюс к тому — мужик, который тебя обслуживает. Так что живи своей жизнью, а мне предоставь жить моей. Потому что я не требую у тебя отчета и не суюсь в то, что меня не касается. Я твоя подруга. Я платила и плачу тебе за твою дружбу. Я выполняю договор. А ты, так легко покупающая все, уж позволь мне, по крайней мере, купить саму себя. И послушай. Ты всегда говоришь, что мы в половинной доле — не только в деловых или денежных вопросах. Я согласна. Вот это и есть моя чертова свободно избранная и обдуманная доля.
Даже Олег Языков предупредил ее. Будь осторожна, Теса. Ты рискуешь не только деньгами — ты рискуешь свободой и жизнью. Но решать тебе. Конечно. В любом случае нелишне, чтобы ты кое о чем себя спросила. Да. Кое о чем. Например, какая часть причитается тебе. За что ты в ответе. За что нет. До какой степени ты сама подготовила все это, приняв ее игру. Ведь бывает и пассивная ответственность — такая же серьезная, как любая другая. Бывает тишина, о которой нельзя сказать: я внимательно слушал и не услышал ничего, кроме тишины. Да. Начиная с определенного момента жизни каждый в ответе за то, что он делает. И за то, чего он не делает. Что и как сложилось бы, если бы. Тереса иногда размышляла об этом. Если бы я. Может, это и был ключ к разгадке, но ей казалось невозможным смотреть с другой стороны этого барьера, все более явственного и неизбежного. Ее злило, что время от времени то ли неловкость, то ли угрызения совести накатывают на нее смутными волнами, будто наполняя собой ее ладони, а она стоит и не знает, что с ними делать. А почему, собственно, я должна переживать, говорила она себе.
Этого не могло быть никогда, и этого никогда не было.
Никто никого не обманывал; и если даже Пати когда-то, в прошлом, питала какую-либо надежду или имела какие-либо намерения, всякие основания для них исчезли уже давно. Может, в этом и заключалась проблема. Что все уже случилось или было на пороге этого, и у Лейтенанта О’Фаррелл не оставалось даже такой движущей силы, как любопытство. Вполне возможно, что Тео Альхарафе стал последним экспериментом Пати в отношении Тересы. Или ее местью. Начиная с этого момента все было одновременно темным и предсказуемым. И справляться с этим каждой предстояло поодиночке.
— Вот он, — сказал доктор Рамос.
У него слух, как у чахоточного, подумала Тереса. Сама она не слышала ничего, кроме шелеста прибоя, накатывающего на песчаный берег. Ночь была спокойной, Средиземное море лежало черным пятном за бухтой Агуа-Амарга, справа и слева раскинулось альмерийское побережье, и в свете луны песок пляжа казался снегом. В шести милях к юго-западу, у подножия горного хребта Гата, мерцал свет маяка на мысе Пунта-Полакра — три вспышки каждые десять-пятнадцать секунд, по старой привычке машинально отметила она про себя.
— Я слышу только море, — ответила она.
— Прислушайтесь.
Укутанные от ночного холода в теплые свитера и куртки, они стояли возле джипа «чероки». В кабине, в сумке, лежали уже полупустой термос с кофе, пластиковые стаканчики и пакет с оставшимися бутербродами. В нескольких метрах от машины маячил темный силуэт Поте Гальвеса: мексиканец прогуливался туда-сюда, наблюдая за подступами к пляжу.
— Теперь слышу, — сказала Тереса.
Ее ухо уловило лишь отдаленное урчание, почти сливавшееся с плеском воды о берег, но мало-помалу звук становился громче; рокот доносился с совсем небольшой высоты — будто не с неба, а с моря, словно к берегу на большой скорости приближался катер.
— Хорошие ребята, — заметил доктор Рамос.
В его голосе прозвучала нотка гордости — так говорят о сыне или особо выдающемся ученике, — однако сам голос был спокойным, как обычно. Просто человек без нервов, подумала Тереса. Ей самой с трудом удавалось давить тревогу и заставлять свой голос звучать с тем спокойствием, которого ожидали остальные. Если бы они знали, сказала она себе. Если бы они только знали, чем рискуют. И особенно сегодня ночью, черт бы ее побрал. Сегодня, сейчас должно было наконец решиться то, что готовилось три месяца: решиться в течение двух часов, почти полтора из которых уже истекли. Шум моторов все приближался, усиливался.