— Бывают такие вещи… бывают такие люди и такие места, по которым невозможно пройти безнаказанно… Знаете, о чем я говорю? — На мгновение она задержала шаг, чтобы взглянуть на Куарта, потом пошла дальше, покачивая головой. — Думаю, еще не знаете. Я имею в виду этот город. Эту церковь. А также дона Приамо и саму Макарену. — Снова остановившись, она насмешливо улыбнулась. — Вам полезно знать, во что вы впутываетесь.
— Может быть, мне нечего терять.
— Забавно, что вы это говорите. По словам Макарены, это самое интересное, что в вас есть: впечатление, которое вы производите. — Они теперь находились у самой двери, и от яркого солнечного света зрачки светлых глаз женщины превратились в пару едва заметных черных точек. — Похоже, вам, как и дону Приамо, особенно нечего терять.
Официант поворачивал рукоятку управления навесом до тех пор, пока тень не накрыла столик, за которым расположились Пенчо Гавира и Октавио Мачука. Сидя у ног старого банкира, чистильщик обуви намазывал кремом его ботинок.
— Пожалуйста, другую, кабальеро.
Мачука послушно убрал правую ногу с ящика, украшенного золочеными гвоздиками и зеркальцами, и поставил на ее место другую. Чистильщик, подсунув под верхний край ботинка специальную пластинку, чтобы не запачкать носки, старательно продолжал свое дело. Он был очень худ, смугл, как цыган, возрастом — за пятьдесят; руки все в татуировках, из нагрудного кармана высовывалась пачка лотерейных билетов. Каждый день он чистил ботинки президенту банка «Картухано» (шестьдесят дуро за сеанс), пока тот созерцал жизнь из-за своего столика на углу «Ла Каштаны».
— Ну и жара, — заметил чистильщик.
Тыльной стороной руки, черной от гуталина, он стер капли пота, стекавшие по его носу. Пенчо Гавира закурил сигарету и предложил одну чистильщику; тот, не переставая полировать щеткой ботинки Мачуки, сунул подарок за ухо. На столике перед старым банкиром стояла чашка кофе, рядом лежал номер «АБЦ», а сам он с удовлетворенным видом наблюдал за работой чистильщика. Когда тот закончил, Мачука протянул ему тысячную банкноту. Чистильщик растерянно почесал в затылке:
— Я не дам вам сдачи, кабальеро. Мелочи нет.
Президент «Картухано» усмехнулся своей обычной усмешкой и закинул одну длинную ногу на другую:
— Ну, тогда завтра возьмешь и за сегодня, Рафита. Когда будет сдача.
Чистильщик вернул ему банкноту, попрощался жестом, похожим на тот, каким отдают честь военные, и, подхватив под мышку свой ящик и низенькую скамеечку, удалился в направлении площади Дуке-де-ла-Виктория. Пенчо Гавира видел, как он прошел совсем рядом с Перехилем, ожидавшим на почтительном расстоянии, у витрины обувного магазина, в нескольких шагах от темно-синего «мерседеса», припарковавного у тротуара. За соседним столиком Кановас, секретарь Мачуки, как всегда молчаливый и аккуратный, просматривал бумаги, ожидая распоряжений хозяина.
— Как там дела с церковью, Пенчо?
С виду это был самый обычный вопрос — таким тоном спрашивают о погоде или о здоровье кого-либо из родни. В руках у старика Мачуки была газета, которую он листал без особого интереса, пока не дошел до страницы с некрологами. Их он начал читать очень внимательно. Гавира, откинувшись на спинку стула, смотрел на пятна солнечного света, подползавшие к его ногам со стороны улицы Сьерпес.
— Мы сейчас этим занимаемся, — ответил он.
Мачука, не отрываясь от газеты, прищурил глаза. Для него, в его возрасте, служило своеобразным утешением узнавать, что вот еще кто-то из знакомых ему людей опередил его.
— Члены совета теряют терпение, — заметил он, продолжая читать. — Точнее, одни теряют терпение, а другие надеются, что ты разобьешь себе голову. — Он перевернул страницу, с полуулыбкой скользнув глазами по длинному списку детей, внуков и прочих родственников, молящихся за упокой души сиятельного сеньора дона Луиса Хоркеры де ла Синтача, выдающегося сына Севильи, командора ордена Маньяры дворецкого Королевского братства Вечного милосердия, усопшего со всеми христианскими церемониями. Мачуке, как и всей Севилье, было известно, что сиятельный покойник был отъявленным сукиным сыном, разбогатевшим в первые послевоенные годы на контрабанде пенициллина. — До обсуждения твоего проекта остается всего несколько дней.
Не вынимая сигареты изо рта, Гавира кивнул. Обсуждение состоится через двадцать четыре часа после того, как саудовцы из «Сан Кафер Элли» приземлятся в севильском аэропорту, чтобы наконец купить «Пуэрто Тарга». А увидев на столе подписанный договор, никто и рта не откроет.
— Я закручиваю последние гайки, — сказал он.
Мачука дважды медленно кивнул. Его глаза, окруженные глубокими темными кругами, оторвавшись от газеты, обратились на проходивших по улице людей.
— Этот священник, — произнес он. — Старик.
Гавира навострил было уши, но банкир долго молчал, как будто еще не додумал до конца то, что хотел сказать. А может, это был провокационный ход, рассчитанный на то, чтобы заставить говорить его. Как бы то ни было, Гавира предпочел не раскрывать рта.
— Все упирается в него, — снова заговорил наконец Мачука. — Пока он там, алькальд не продаст, архиепископ не секуляризирует, а твоя жена и ее мать будут гнуть свое. Эти мессы по четвергам портят тебе все дело.
Он по-прежнему называл Макарену Брунер женой Гавиры, что, формально будучи верным, создавало последнему определенные неудобства. Мачука отказывался признать распад брака, заключенного при его активном участии. А кроме того, в этом заключалось предупреждение: у молодого финансиста не будет твердой почвы под ногами, пока продолжается эта двусмысленная семейная ситуация, которую Макарена прямо-таки афиширует. Высшее общество Севильи, принявшее Гавиру после его свадьбы с молодой герцогиней дель Нуэво Экстреме, определенных вещей не прощало. Что бы ни делала Макарена, с кем бы ни спала — с тореадорами или со священниками, — она принадлежала к этому обществу, а он, Гавира, — нет. Без своей жены он был просто нахальным чужаком с деньгами.
— Как только решится дело с церковью, — сказал он, — я займусь ею.
Мачука со скептическим видом перелистывал страницы газеты.
— Что-то мне не верится. Я ее знаю с детства. — Он наклонился над газетой, чтобы отхлебнуть кофе из своей чашки. — Если даже ты выведешь из игры этого попа и снесешь церковь, ту, другую битву ты вряд ли выиграешь. Для Макарены это дело личное.
— А для герцогини?
Под крючковатым носом банкира наметилось некое подобие улыбки:
— Крус очень уважает решения своей дочери. А насчет церкви она безусловно на ее стороне.
— Вы виделись с ней в последнее время? Я имею в виду мать.
— Конечно. Каждую среду.
Это была правда. Раз в неделю, ближе к вечеру, Октавио Мачука посылал свою машину за Крус Брунер, а сам ждал ее в парке Марии-Луизы, чтобы прогуляться вместе. Их можно было видеть там прохаживающимися под ивами или сидящими на скамейке в беседке Беккера, в лучах клонящегося к закату солнца.