Германский вермахт в русских кандалах | Страница: 66

  • Georgia
  • Verdana
  • Tahoma
  • Symbol
  • Arial
16
px

— Ну, тогда будь здоров, коли, не шутишь…

Когда на другой день он спешно вошел во двор Лизиного дома, на ступеньках крыльца его поджидала девочка лет девяти, очень похожая на Лизу.

— Здравствуйте! — сошла девочка с крыльца. — А мамка мне все рассказала.

— Гут, — кивнул Шварц и, не мешкая, развернул фартук на половицах крыльца.

Девочка с интересом и полным доверием наблюдала, как незнакомый ей немец собирает оконную раму из деталей, только что им принесенных. Как с отработанной ловкостью вгоняет в готовые отверстия деревянные нагели, сшивая детали в соединениях, предварительно промазав их клеем из банки. И вот она, чистая, праздничной свежести рама, собрана и пахнет свежей хвоей.

Когда рама плотно встала на свое место взамен старой, девочка невольно просияла радостью:

— Данке шен, гэр Пауль

— Пожалуйста, — кивнул он.

И под вечер, уже после работы, когда Пауль в фартуке принес в размер нарезанные стекла, девочка встретила его с той же улыбкой приветливой. И оставалась при ней улыбка эта, пока Пауль стекла закреплял кусочками жести, нарезанной в виде треугольников, забивая их в раму легкими, по стеклу скользящими ударами стамески.

Когда Пауль закончил работу, девочка протерла стекла и, от окна отступив, не сдержала восторга:

— Здорово как! Будто праздник пришел!

И мечтательно высказалась, поведя рукой по окнам с рамами старыми:

— Вот бы все окна так сделать!

Он жест ее понял. Ничего не сказал, только брови вскинул, собирая инструмент и свертывая фартук.

— До сфидания зафтра, — сказал он, уходя за калитку.

— До свидания! Завтра уже мамка будет! Приходите.

На другой уже день, перед самым гудком на обед, Лиза в фартуке цветастом, от ожидания похорошевшая, с крыльца смотрела в конец улицы, откуда должен был явиться Пауль.

Кубарик водки был уже наполнен. На рушнике коврига хлеба дожидалась. Тут же миска малосольных огурцов да молодая картошка в махотке глиняной, а на сковородке маслята, в сметане тушенные с репчатым луком. Сметанку свекровь собрала в деревне, урвала от сдачи государству молока за корову.

Пятилитровый чугун борща на грибном отваре своего дожидался на припечке.

— Ты смотри-ка! — приятно улыбнулась Лиза, когда в конце улицы увидела Пауля. — Бежит Павлуша! Молодец! Какой парень, хоть и немец!..

Так и встретила его с подковыркой:

— А я уже думала, что не придешь!

— О, не придешь! — глазам ее Шварц улыбнулся. — Нельзя «не придешь!»

И тут же, у ног ее, на половицах крыльца, развернул фартук с деталями новой рамы.

— Дак, может, сначала поел бы? Что ж ты, скорей за работу!

— Надо скорей, матка, скорей, — мельком глянул на нее, собирая раму. Она невольно залюбовалась движениями рук его в сухих мозолях. С сочувствием болезненным поморщилась на черный кровоподтек под ногтем большого пальца на левой руке…

Вот он раму собрал, вынул старую из проема и новую поставил. Закрепил. Обернулся к Лизе и с ее улыбкой встретился:

— Алес гут, матка.

— Да какая ж я тебе матка! Лиза я! Ли-за! Запомни!

— Йа, йа, Лиза, Лиза.

Потом он умывался под рукомойником во дворе, а она, с полотенцем в руке, стояла рядом и непроизвольно Пауля сравнивала с кем-то другим. Когда он умылся, и Лиза подала ему полотенце, он приятно удивился:

— О, гут…

— Теперь ты сияешь, как новый пятиалтынный, — пошутила она.

Пауль дословно не понял, что она сказала, но улыбнулся, входя за ней в дом.

Они сели за стол, и Лиза наполнила миски борщом.

— Давай-ка тяни, — пододвинула к Паулю с водкой стакан. Себе в половину кубарик наполнила. Они чокнулись. Выпили, и Пауль смачно крякнул, чем Лизу рассмешил:

— Ты, брат, пьешь и крякаешь, как русский мужик! Наши научили?

Пауль, хрустя огурцом, пожал плечами:

— Сама пришла!

— Сама пришла…

Все было вкусным на этом столе! Но особенно борщ на отваре грибном!

— Это ж свекровь, еще утром, сгоняла в сосонник и набрала масляток молоденьких. А я вот и сварила… А хлеб тебе нравится наш, деревенский? Нравится? Он желудевый. Дубовые желуди бабы в деревне вымачивают, еще прошлогодние, сушат да в ступах толкут. Потолкут, потолкут да просеют, и снова толкут. А потом добавляют вареную бульбу да трошки муки… Ай, да что это я! Тебе знать ни к чему, как наши бабы в деревнях мордуются, детей растят да стожильно ишачат в колхозе… А дети мои хлеб этот любят, за милую душу! Лучше всякого другого магазинного…

Лиза ела спокойно и обстоятельно, как подобает здоровой женщине, знающей цену пище насущной, не заботясь о том, все ли он понимает из того, что ему тут рассказывает.

Пауль борщом насыщался, глаз не поднимая от миски. Он только на Лизу мельком глянул, когда испарину пришлось смахнуть со лба. Взглянул и улыбнулся благодарно, принимаясь за грибы с картошкой.

— Гурки уродились сеголето, так что ешь, не стесняйся, — на огурцы указала она. — Свекровь мастерица солить что грибы, что гурки. Оно уже с роду ведется: как пошли огурцы урожаем, дак и грибов по лесам не собрать. Коси хоть косой! По бочке в погребе стоить и того и другого. Так что знай про закуску. Забегай. Гостем будешь…

— Гут, матка, гут. Ох, Лиза, Ли-за!

— Ну, то-то же… Давай доедай-ка все да беги в столовую свою на казенный харч.

— Не, — покрутил он головой. — Шабаш. Найн «доедай».

— Дак, может, выпьешь еще?

— Найн.

— Ну, не знаю тогда… Отдыхай.

— Надо бистро! Шнель, шнель. Надо бегать!

— Ну, беги, Павлуша, раз такое дело. Забегай когда…

И, смутившись, добавила:

— Детей в доме нет, как видишь: в пионерский лагерь отправила…

— Забегай зафтра, — указал он на крыльцо. — До сфиданя.

Заменив в доме рамы на новые и застеклив, Пауль со стройки принес белой краски и все новое в доме покрасил.

— Господи, в хате моей не помню, когда пахло краской! — улыбалась Лиза. — Где удалось раздобыть, Павлуша?

— Дибрил, — спокойно признался Пауль.

— Стибрил, значит… Украл. А что поделаешь, если краска такая не всегда в магазине бывает, когда все кругом строится.

Как-то, в настроении приподнятом, сбросив с ног колодки самодельные, Пауль заменял на крыльце половицы прогнившие и мотив «Катюши» без стеснения насвистывал, как проходившая мимо Лизина свекровь бросила ему с упреком горьким:

— Вот еенного мужа убил на войне, сыночка мого, дак теперь помогай, немецкая морда твоя! Помогай, помогай!..