В ночь на 25 мая три экипажа нашего полка (Гептнера, мой и, к сожалению, не могу вспомнить третий) получили задание на «свободную охоту». Маршрут остался тем же, только взлет произвели на несколько часов раньше, избегая однообразных шаблонных решений.
Поначалу вылет как две капли воды походил на предыдущий – тот же безрезультатный поиск цели в Рижском заливе и на выходе из него, тот же поворот на север. Даже транспорт водоизмещением 3 000 тонн попался нам практически в том же самом районе, немного юго-восточнее предыдущего. Оставалось лишь вновь зайти с темной стороны горизонта, подобраться поближе и…
Сперва все складывалось в нашу пользу, и сразу же после сброса торпеды я привычным движением левой руки дал обоим моторам полный газ, стараясь как можно быстрее проскочить над палубой… Тем более, как мне тогда казалось, нас до сих пор еще не заметили…
Именно это и стало той самой роковой ошибкой, едва не стоившей жизни моему экипажу. То, что было единственно правильным в дневных условиях, в сумерках белой ночи оказалось абсолютно неприемлемым. Вырывавшиеся из коротких выхлопных глушителей снопы огня помогли вражеским зенитчикам поставить огневой заслон точно по направлению движения моего самолета. И я прошел как раз сквозь него…
Как град по железной крыше, сыпанули по фюзеляжу десятки осколков. Самолет резко дернулся, словно столкнувшись с невидимой преградой, задрожал мелкой дрожью и, многократно потяжелев, стал понемногу терять высоту, заваливаясь на левое крыло. В кабине появился дым…
Я тут же повернул голову и обомлел… Левый двигатель полностью объят дымом, сквозь который настойчиво пробиваются язычки пламени… «Все, – молнией пронеслось в мозгу, – конец!» Но еще на долю секунды раньше я машинально, даже не задумываясь над своими действиями, перекрыл подачу топлива к левому мотору и включил его противопожарную систему. И тут же сунул правую ногу вперед с одновременным поворотом штурвала в ту же сторону, чтобы парировать заваливание самолета.
Эта мгновенная реакция, опередившая осмысление создавшейся ситуации, спасла нам жизнь. Огонь почти сразу исчез, а дымный шлейф выгорающего масла, еще немного потрепавшись на ветру, вскоре бесследно растаял в сумерках. Попытка перевести винт во флюгерное положение не удалась из-за полного отказа электросистемы. Приборы, питавшиеся от нее, превратились в бесполезные декорации. Остались лишь индикатор температуры правого двигателя да магнитный компас. «Ну ничего, чтобы добраться домой, хватит!»
Связь с экипажем тоже пропала. Осмотрев через остекление пилотской кабины изрешеченную осколками носовую часть самолета, я с ужасом подумал о своих товарищах, Иване Бабанове и Иване Двойнишникове, людях, ставших для меня за эти месяцы практически родными.
Поверьте, это не преувеличение, ведь боевой экипаж – не просто коллектив, связанный выполнением общей боевой задачи, а скорее семья, в которой все понимают друг друга с полуслова, с полувзгляда. В которой все общее – и победа, и смерть…
Внутри меня все похолодело… «Бабанов вряд ли уцелел… Слишком уж много осколков… Наверное, и Двойнишникову изрядно досталось…» Но времени предаваться унынию или каким-либо другим эмоциям не было. Ребятам уже ничем не помочь, остается спасаться самому. Но все же в глубине души теплилась надежда, что им повезло отделаться лишь ранениями…
Конечно, в подобной ситуации ни о каком наблюдении за судьбой атакованного транспорта и речи быть не может. Тут хоть бы до дома дотопать. А самолет, обремененный умолкнувшим мотором, да еще и незафлюгерованным винтом, так и норовит развернуться влево и, кувыркнувшись через крыло, камнем рухнуть в воду… Малейшее неверное движение – и все… Высота слишком мала, чтобы успеть исправить ошибку. Так что держу машину «на руках», словно младенца, уговаривая ее, как живое существо: «Родная моя «двоечка»! Только продержись! Тебе тяжело, знаю. И мне тоже. Давай, милая, не подведи!» И самолет, словно внимая моим мольбам, хоть тяжело, но все-таки продолжает свой нелегкий путь на восток…
Иду на минимальной высоте, до пятнадцати метров, стараясь буквально слиться с морем. Так меньше шансов, что обнаружат. Как назло, солнце светит прямо в глаза… Но это не страшно… Главное, уцелевший мотор пока не барахлит… На всякий случай все же стараюсь держаться в видимости эстонского побережья – какой-никакой, но шанс спастись в случае чего… А там, если повезет, переберусь через линию фронта…
Одна минута следует за другой, а самолет как будто повис в воздухе. Лишь немного изменяющаяся конфигурация береговой линии убеждает меня в обратном. Бросаю взгляд на часы – сейчас я должен находиться над противолодочными сетями, в три ряда перегородившими Финский залив от Таллина до Хельсинки. Где-то рядом должны быть немецкие сторожевые катера, их охраняющие… А вот и они… Постреляли по мне, конечно, но так, больше для острастки. Слишком уж далеко я пролетал.
На исходе сороковой минуты, прошедшей с момента атаки, показались острова Гогланд и Большой Тютерс, промежуток между которыми мы называли «воротами». За ними – Лавенсаари, где располагался полк истребителей под командованием Василия Голубева. На душе стало намного спокойнее – в случае чего, сяду у них…
Внезапно слева-спереди появились темные силуэты двух быстроходных десантных барж, направлявшихся как раз в нашу сторону. Враги, никаких сомнений. Нашим нечего делать в этом районе. «Хоть бы удалось проскочить… Только бы не заметили…»…
Вдруг… раздались пулеметные очереди из кабины стрелка. «Ваня! Стой! Ты что делаешь!» – закричал я изо всех сил, как будто он, отделенный от меня бомбоотсеком, мог что-либо услышать… Вот тут-то немцы и отозвались… А я иду прямо, лишенный возможности хоть какого-либо маневра, держусь, чтобы только не упасть. Словом, идеальная мишень… Но, видно, кому-то там, на небе, я был очень-очень небезразличен, иначе никак не объяснить тот факт, что обычно столь метким немецким зенитчикам не удалось даже одним-единственным осколком зацепить мой самолет.
Едва успев перевести дух, по привычке глянул на приборную доску: температура моего правого мотора уже переползла за двести градусов. Открыть юбки, увеличивающие продув охлаждающего воздуха, не могу – не работают. Гидросистема перебита.
Тем не менее я решил не садиться на Лавенсаари, а идти дальше. Двигатель, несмотря ни на что, работает нормально, температура пока не растет. Эх, была не была! Полечу до Кронштадта, там тоже аэродром имеется, Бычье Поле. Оттуда все-таки легче будет перегнать домой подремонтированный техниками самолет.
И вновь израненная машина продолжает свой путь. Мои нервы, натянутые до предела, словно вросли в ее лонжероны и нервюры, улавливая даже самое незначительное подрагивание плоскостей. В этот момент мы, как никогда ранее, нераздельно слились в одно целое, так, что едва возможно было бы провести четкую границу между человеком и ведомым его волей самолетом.
…Именно тогда я окончательно понял: крылатая машина – такое же живое существо, как и любое другое. Она – не просто металл, по воле человеческого разума принявший форму летательного аппарата. Она – живая душа, жаждущая от летчика такта и уважения, в награду за это отвечающая искренней любовью и преданностью, вынося его на своих крыльях из, казалось бы, безвыходных ситуаций.