Когда мне стало ясно, что я сделала, было уже поздно. Мы крепко присосались к источнику наслаждений, не подозревая о том, что он замутнен.
Однажды на исходе зимы я, проснувшись утром, застала Селию хлопочущей в кухне. Само по себе это не было необычно. Она всегда просыпалась первой, и я привыкла к тому, что она любезно подавала мне на завтрак варенье, купленное или запасенное ранее, – айву, груши или абрикосы. Этим утром стол был пуст. К тому же прическа Селии была в беспорядке: пучок распущен, плотная сеточка из кружев куда-то подевалась. В глазах блестел незнакомый, дикий огонек. Она молча продолжала свое занятие… Мне стало не по себе; она мастерила что-то из волос. Перед ней стояла корзинка с испанским мхом и – я присмотрелась, но спросить, так это или нет, не решилась – с волосами. Черными – ее. И светлыми – моими (я перестала стричься и носила косичку, перевязанную кожаным шнурком). Как она собрала мои волосы, я не имела понятия. Но еще больше меня встревожило то, что она не пряталась. Из наших волос, скрепленных добавлением мха, Селия плела что-то вроде кнута – маленького, хилого, но все же кнута. И я поняла, что однажды ночью она вложит свое изделие мне в руку. И еще я поняла, что не смогу, не захочу поступить так, как она попросит.
Этим утром я разглядела признаки, которых раньше не замечала, – ввалившиеся глаза Селии, темные круги вокруг них; в последнее время она плохо питалась. Исхудавшая фигура, потускневшая кожа. Ломкие волосы, выпадавшие, если их погладить. Не приходилось отрицать очевидное: Селия была больна, телом и душой. И все же я не признавала своей в этом вины.
Она не желала видеть ни врача, ни Эразма Фута. Оставалось одно. Я сама должна была вылечить Селию. Разве не прибавилось у меня сил с тех пор, когда я впервые ее зачаровала? Сомнений не было: я смогу взять свои чары обратно. А если она меня разлюбит, так что ж… По правде, она никогда меня не любила. Чего я не могла не признавать и каждый день себе об этом напоминала, потому что поведение Селии по-прежнему говорило об обратном.
…Но, увы, снять чары и наложить их – задачи совершенно разные, и первая куда труднее второй.
Я написала Розали и попросила Маму Венеру «как следует посмотреть, что она сможет увидеть». Героиня моего сочинения (писала я) попала в ужасный тупик, и рассказ мой застопорился, поскольку мне неизвестно, как отменить опрометчиво наложенные ею любовные чары.
Я послала письмо и Себастьяне, хотя моя мистическая сестра уже несколько лет не давала о себе знать. Несколько лет! И ни одной весточки. Я была страшно расстроена и одновременно зла, но что мне оставалось делать, кроме как писать и ждать – ждать, чтобы она снова меня спасла?
Отклик из Виргинии оказался бесполезен. Розали, la pauvre, думая, что их с Мамой Венерой советы потребны мне для литературного труда, предлагала всевозможные выдержки из самых причудливых книжных коллекций в подвале Ван Эйна. (Цитируя не кого иного, как сестру Теотокки, Розали внушала, что раскаявшейся героине в самый раз засветить черные свечи и прочесть задом наперед Сафо; и я это проделала. Лишний расход времени и воска.) Да, Розали видела в обеих книгах (Себастьяны и моей) художественное сочинение (а Макензи запрещали ей читать романы) и была от этого в восторге. Похоже, серьезность фраз, убедительность истин, которые она встречала в нашей с Пророчицей переписке (по необходимости проходившей через ее руки, как камни сквозь водопад), миновали ее сознание. Хуже того, по словам Розали, Мама Венера «не увидела, что можно сделать».
Тем временем протекли месяцы; Селия худела, не находила себе места, взгляд ее бессмысленно блуждал. А мне… мне только и оставалось, что насыщать ее ночные аппетиты, забыть о себе и выполнять все ее пожелания. Поймите, она сделалась настойчива, очень настойчива. И я была против нее бессильна. И вот что хуже всего – она укладывалась в ногах моей кровати, на голых досках, как в свое время с Бедлоу. Одно и то же повторялось из ночи в ночь, а потом я освобождала Селию (она настаивала, чтобы я ее связывала, и я, никогда не забывая о своем маскараде, безропотно подчинялась), и она, изнуренная, только что не пресмыкалась на полу, причем ее стыд не шел ни в какое сравнение с моим стыдом. Да-да, Селия желала вновь и вновь повторять унизительные приемы, к которым ее приучил Бедлоу. Вначале я не возражала против этих вывертов (чем дальше, тем они меньше меня возбуждали – хотя, знаю, это слабое оправдание), потом стала отказываться, потому что они все меньше походили на любовь и все больше пятнали сердце и разум, уродовали душу.
Селия начинала меня уговаривать, лила слезы, разражалась тирадами, и я уступала, позволяя втягивать себя во все более низменные затеи; дошло до того, что я стала бояться ночи как времени, когда мне предстояло узнать – нет, пережить – наибольший позор.
В дневные часы я вовсю старалась разрушить чары. Пахала поистине до изнеможения, но результат быд нулевой. Все прочее был пущено побоку, и наконец последовало предупреждение от губернатора. Письмо от голландца куда-то затерялось; в документах, относящихся к дарению Арредондо, я наделала ошибок, отчего вопрос о собственности на несколько тысяч акров земли на равнине Алачуа еще более запутался. Я дала знать, что впредь буду внимательней, но продолжала пренебрегать делами.
…Что подействовало? Очарованное вино? Или амулеты, которые я носила? А может, приготовленное мной печенье, где содержалось анисовое семя и пот с наших рубашек? Я не знала. Не знала! Все попытки снять чары провалились, однако сыграли свою роль время и моя возросшая мощь; нужно было вести себя осторожней, чтобы еще больше не навредить Селии.
Наконец я заметила, что Селии стало немного лучше. Теперь она принимала пищу, хотя на здоровый аппетит это не было похоже. Щеки ее округлились. Произошло ли это благодаря моим усилиям, я не знала, но это было и не важно. Свободная воля к Селии все еще не вернулась. Но она по-прежнему заглядывала мне в рот. Все так же искала моего… внимания.
Отчаявшись решить проблему сверхъестественными средствами, я подумала, что Селию можно, во всяком случае, развлечь; при этом требовалось, по-видимому, выйти из-под власти губернатора, потому что от указов в последнее время просто не было спасу и наш дом – дом переводчика – напоминал мясорубку, да и мы, его обитательницы, сходствовали с овечками, обреченными на переделку в котлеты.
У меня было отложено немного денег; услышав о продаже дома на дальнем конце площади (продавец настаивал на странной цене – 891 доллар), я выписала вексель, и двухэтажный дом из ракушечника перешел в наши руки. Предстоял переезд. Я надеялась, что уговорю Селию заняться убранством нового обиталища.
Но нет, она не проявила никакого интереса. Просьбы мои она выполняла, дом обустраивала, но во всех ее делах прослеживалось безразличие. Я хлопотала как могла, однако в том, что касается быта, мне не хватало опыта: где взять ту или иную безделицу, сколько может стоить упаковка ливерпульского фарфора… Да и сосредоточиться на покупках я не могла, поскольку мне хватало других забот. Таким образом, мы проводили время поодиночке, в новых помещениях – либо пустых, либо набитых вещами предыдущего хозяина.