— А как насчет индейцев? — спросил мальчик.
Когда он и остальные участники церемонии обернулись и уставились на меня, я поняла, что совсем забыла об индейцах. И правда: как насчет индейцев?
Мы все были вынуждены признать: разумнее всего на тот момент было бы немедленно покинуть островок. Но разве мы могли оставить там наполовину сгоревшее тело Себастьяны? Правда, я уверила близнецов, что ее душа успела вознестись в страну вечного лета. Самой мне тоже хотелось в это поверить. Помню, как я украдкой бросала взгляд в сторону моря, где над водной равниной поднималась луна, сияя серебряным светом.
Наконец пламя утихло. Теперь костер горел так, как горит обычный костер. Я испытала чувство облегчения: возможно, за нами никто и не следил. Может быть, надо все-таки попрощаться с нашей сестрой как следует, вынуть из золы ее кости и лишь затем отправиться восвояси? Однако в этом пламени никаких костей не осталось. Каликсто разворошил угли и раскидал золу кочергой, которую мы привезли с собой специально для этого, но… ничего. Это безмерно расстроило меня, потому что я наконец до конца осознала, что Себастьяны не стало, ее больше нет с нами. Ах, как хотелось мне прикоснуться рукой хоть к чему-то, что осталось от нее! Взять хоть что-то на память о ней. Лео, кажется, поняла меня — она тоже надеялась взять на память косточку или наполненную прахом ее благодетельницы морскую раковину. Конечно, это сентиментальность, но не пустая: в прахе или малой косточке могут скрываться великая мощь и огромная колдовская сила. Без сомнений, Леопольдина надеялась, когда придет срок, использовать такую реликвию для чего-то важного: например, истолочь косточку и подмешать ее — или прах — в некое зелье. Но, увы, ничего не нашлось, никаких костных останков, а зола, которую Кэл выгреб из костра, оказалась такой же белой, как окружавший нас песок. Но если от погребального костра ничего не осталось, то и скрывать нам нечего. А потому, утирая слезы или напевая что-то под нос, мы принялись бросать лопатами песок на тихий костер, сбивая последние языки пламени. Вскоре поверхность кострища практически ничем не отличалась от окрестного песка.
Потом мы сели в лодки, мужчины взялись за весла, и в глубоком молчании направились домой. Прибыв на Индиан-Ки, мы привязали лодки в дальнем конце пирса и проскользнули в дом. Мы с Лео пошли по пирсу, надеясь, что плащи сделают нас невидимыми среди ночной темноты (однако не раньше чем луна скрылась за очередным облаком), а Асмодей, Каликсто и Люк под прикрытием пирса добрались домой по воде, через садок для морских черепах и люк в полу буфетной.
Я с трудом заснула, однако на следующую ночь все изменилось: мне ничего не снилось, и я спала очень крепко, пока внезапно на рассвете меня не разбудил ружейный выстрел.
Было начало августа, и дождь лил всю ночь, как из ведра. После таких дождей лягушки квакают и стараются залезть как можно выше, карабкаясь вверх по всякой скользкой от влаги поверхности. Ливни заполняют водой небольшие лодки почти до краев. Птицы умолкают, ибо ветер сильно раскачивает деревья, в ветвях которых они сидят. И во все время вот такого затяжного дождя целая сотня испанских индейцев пролежала в засаде на острове Лоуэр-Мейткамб-Ки. С первым светом они подплыли к нашему острову на своих длинных, выдолбленных из стволов деревьев каноэ, рассчитывая найти здесь тот склад, на который указывали огни во время кремации Себастьяны.
Хаусман и его люди также получили известия о горевшем поблизости от Индиан-Ки ночном огне. Команда судна, стоявшего на якоре неподалеку от островка, увидела костер и после этого якобы послала на остров патрульный катер. Отправился ли кто-то на разведку в действительности, или приказ оказался невыполненным, я не знаю. День после кремации Асмодей провел в местной таверне. Он не просто пил, а еще и прислушивался к разговорам завсегдатаев, чтобы выведать, нет ли у них каких-либо подозрений насчет случившегося. Кэл тоже пообщался с местными жителями и пришел к выводу, что островитяне встревожены и начеку, хотя среди них господствует мнение, что уж очень это неосторожно и «не по-индейски» — выдавать себя врагу подобным образом. Другие, настроенные менее воинственно, решили, что это горело зажженное молнией дерево. К счастью, никто не связал случившееся с нами.
По единодушному решению островитян Хаусман созвал местное ополчение. Набралось тридцать с лишним человек, все крепкие белые мужчины, проживавшие на острове, да еще шесть рабов. В отряд вошел и Каликсто, но Асмодей решительно отверг попытку призвать его в ряды местного войска, для большей выразительности вылив стоявший перед ним стакан рома прямо в шляпу «лейтенанта». Для тех же, кто «встал под ружье», сам этот термин мог показаться весьма странным — кабацкая поножовщина была им ближе и понятнее, чем организованные военные действия. Оружие в их руках представляло опасность, а потому, когда индейцы в рассветных сумерках высадились на остров, большая часть ружей, имевшихся на острове и способных послужить для его защиты (разумеется, отнюдь не тот арсенал, которым рассчитывали овладеть индейцы), остались запертыми в застекленных шкафах в гостиной Хаусмана. К его дому, стоящему совсем недалеко от нашего, на другой стороне площади, и побежали островитяне, ополченцы и все остальные, разбуженные вышеупомянутым ружейным выстрелом. Я сама видела это из окна. Хуже того: я видела, что индейцы бегут вслед за ними, причем гораздо быстрее.
Потом будут говорить — ибо эта история передавалась из уст в уста, оттачиваясь и обрастая деталями, чтобы в конце концов приобрести блеск и сияние поистине исторические, — что некий страдающий бессонницей плотник, всем хорошо знакомый (тот самый, кто смастерил для нашего дома множество полок), вышел на балкон своего дома поприветствовать восходящее солнце и в первых лучах увидел семнадцать каноэ, уже вытащенных на прибрежный песок. Тот факт, что упомянутый плотник — его имя я до сих пор помню, однако не стану здесь указывать, не желая пристыдить неповинного человека, — успел пересчитать каноэ, красноречиво свидетельствует о боеготовности ополченцев. Однако дело в том, что ни плотник, ни ополченцы ни в чем не виноваты — не они навлекли беду на Индиан-Ки. Enfin, плотник отправился к дому Хаусмана, по дороге наткнулся на отряд воинственных краснокожих, поднял крик — потому что к его появлению те отнеслись более чем враждебно — и своими воплями разбудил соседа. Впоследствии многие притязали на эту честь, но именно сосед плотника и выстрелил из ружья, оповестив население острова о беде, которой страшился в ту пору любой поселенец во Флориде. Мы, все пятеро, едва не столкнулись лбами на лестничной площадке второго этажа, не вполне одетые и не до конца проснувшиеся. Асмодей с обнаженным торсом и дикими глазами выбежал, сжимая в руке пистолет. Он и Каликсто обменялись взглядами, посмотрели на Люка, и прежде, чем тот успел что-либо возразить, Асмодей велел ему оставаться подле сестры — в ее глазах уже бешено вращались жабьи лапки — и повиноваться каждому моему слову. Итак, мы разделились: Асмодей и Каликсто отправились в бой, оставив меня с близнецами и пистолетом Асмодея, дуло которого я на всякий случай направила вверх (как будто он, а не я могла решать, когда ему выстрелить).
— Прячьтесь! — То было последнее слово наших мужчин перед тем, как они ринулись вниз по лестнице и выбежали за дверь.