В последующие дни и недели я не раз мысленно возвращалась к вопросу Леопольдины, побуждаемая любопытством и мрачными предчувствиями. Эти чувства не оставляли меня, постоянно отвлекая от дел; мне удалось избавиться от них только после того, как я собрала всю нашу семью и поклялась, что отныне я буду бдительнее и постараюсь предвидеть опасности до того, как они к нам приблизятся. В ответ на мои слова раздались крики «ура!», причем Леопольдина кричала громче других: она, разумеется, тут же решила, что ей тоже позволят участвовать в ворожбе.

Но я ей этого не позволила, во всяком случае поначалу. Это сердило девочку, и она упрямо показывала мне глаз.

— Ей всего тринадцать, — возражала я, когда остальные члены нашего сообщества явились просить за Лео, явно по ее поручению.

Увы, от меня укрылась более глубокая причина этой настойчивости: им очень хотелось обручить Ремесло с коммерцией.

— Послушай, Геркулина, — обратился ко мне Каликсто, — она ведь очень сильная ведьма.

Этим он хотел сказать сразу несколько вещей: во-первых, что Леопольдина сильна в колдовстве и менее подвержена страхам, чем я; во-вторых, что такой талант нужно использовать; и, наконец, что ни как ведьма, ни как женщина она не позволит себя надуть.

Со всем или почти со всем этим соглашался Асмодей. Он многозначительно заявил:

— Пускай занимается делом, она более сильная ведьма, чем ты. Себастьяна всегда это говорила.

— Не тебе влиять на мои решения, — ответила я в сердцах, — приписывая собственные слова моей покойной сестре.

И я стремительно выбежала из дома — разумеется, не навсегда. Во мне бушевала целая буря чувств, но… к счастью, я была не из тех ведьм, что тесно связаны со стихиями, поэтому я принялась разгуливать взад и вперед по Кэролайн-стрит. (Если бы я согласилась заняться ясновидением, то могла бы узнать, что на этой улице мы должны построить новый дом, названный Логовом ведьм.) Поболтавшись по Кэролайн-стрит, я возвратилась домой, вновь собрала семейный совет и внесла соответствующую поправку в сделанное несколькими днями ранее заявление: пообещала, что мы с Леопольдиной будем не только оберегать нашу безопасность совместной ворожбой, но и начнем трудиться ради повышения нашего благосостояния. En bref, [226] ради наживы.

Мои слова вызвали еще больше восторженных криков и объятий, но я восприняла это без особого энтузиазма, справедливо полагая, что все быстро успокоятся, когда я скажу все до конца.

— Однако, — добавила я, — у меня есть одно условие.

— Говори! — прошипел Асмодей.

Поскольку время было позднее и солнце уже село, он был изрядно пьян. Мучимый бессонницей после потери любимой, Асмодей удвоил свое усердие по части алкоголя и мог пить ночь напролет, заливая горе сначала простым ромом, а после абсентом, который изготавливал сам, после чего спал целыми днями.

— Вот что я хочу сказать, — подвела я итог. — У меня есть условие, с которым вы все обязаны согласиться.

— Говори!

Асмодей пришел от моего заявления в ярость, однако другие слушали внимательно. Я намеренно тянула время заставить их подольше ждать моего последнего слова.

— Если мы употребим Ремесло для… наживы… — Я не знала, как они воспримут это слово: как бранное или наоборот, как обладающее особым очарованием. — Мы должны будем использовать деньги для чего-то более важного, чем собственное благополучие.

Воцарилось молчание. Мои слушатели испытали одновременно удивление и облегчение.

— И это все? — спросил Каликсто. — Тогда по рукам.

И близнецы воскликнули хором:

— По рукам!

Асмодей предпочел молча кивнуть в знак согласия, после чего разговор перешел в иную плоскость и мы принялись обсуждать, как все устроить. Тут Каликсто и рассказал о слухах относительно гибели Хаусмана: молва связывала эту смерть с тем самым аукционом, на котором мы — весьма неожиданно — объявили себя наследниками его дела.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Так мы теперь — на гребне у волны

И плыть должны с услужливым потоком

Иль счастье упустить.

У. Шекспир. Юлий Цезарь

(Перевод Ис. Мандельштама)

Городок под названием Ки-Уэст расположен в северо-западной части острова с тем же названием на двадцати четырех градусах северной широты и восьмидесяти градусах сорока минутах западной долготы. Южнее этого места ни один американец не может сказать, что находится у себя дома.

В прежние времена испанцы называли остров Кайо-Уэсо, то есть остров Костей — это название, на мой взгляд, очень ему подходит. Легенда гласит, что на этих берегах в незапамятные времена произошла некая схватка. После нее мертвецы (все они были конкистадорами) остались лежать на песке, пока плоть не сгнила, оставив одни отбеленные солнцем скелеты, чьи кости позвякивали и постукивали под ласковыми волнами прибоя, как бубенчики на детских башмачках. Скорее всего, их убили индейцы племени калуса, а может быть, племени теквеста, которые наткнулись на испанский отряд и перебили его в далеком шестнадцатом веке, после чего Испания предпочла уступить острова, известные в ту пору как архипелаг Лос-Мартирес, этим кровожадным туземцам почти на сто лет. Испанцы торговали с ними под защитой фортов Гаваны, но сами селиться на островах не рисковали. Постепенно при помощи подарков, всяческих безделушек, рома и лжи испанцам удалось привлечь дикарей на свою сторону, и к началу семнадцатого века индейцы Южной Флориды стали переплывать через пролив на своих долбленых лодках, нагруженных рыбой, амброй, древесной корой, фруктами, шкурами и прочими товарами, чтобы продать их на Кубе. В результате таких сношений туземцы не только усвоили внешний блеск испанской культуры, но и уготовили себе печальную судьбу, ибо доверие к островитянам впоследствии принесло им немало бед и несчастий.

Прошу прощения, но дальнейшую их историю мне придется изложить весьма отрывочно.

Итак, в самом конце войны между Англией и Францией, которую эти державы вели в американских колониях, в 1763 году Испания и Англия произвели обмен: англичане получили Флориду в качестве платы за возвращение Гаваны, захваченной ими незадолго до того у испанской короны. Когда испанцы — обитавшие на островах туземцы к тому времени уже позволили им там поселиться — уезжали из Флориды на Кубу, они взяли с собой много индейцев, и свободных, и рабов. Спустя двадцать лет, в конце войны американских колоний за независимость, Флорида была ненадолго возвращена Испании. Но и теперь заморская держава почти не влияла на жизнь этих островов в проливе между Флоридой и Кубой, то есть на жизнь храбрых, я бы даже сказала — безумно храбрых белых поселенцев.