Когда монахини монастыря, где я выросла, извергли меня из своей среды и с презрением выбросили, как никчемную вещь, сочтя непригодной и для жизни Христовой невесты, и для обычной доли жены смертного мужа, они заточили меня в библиотеке и сами не понимали, как мудро поступили. В ее стенах я нашла приют и поистине восстала из пепла, моя жизнь началась заново. С того дня и до самой смерти я всегда чувствовала себя как дома рядом с книгами. Так было во Враньем Доле [84] у Себастьяны, в Киприан-хаусе у Герцогини — и в Гаване. Мне приглянулся кабинет Бру, где было сумрачно, потому что ставни на окнах почти никогда не открывали. Полутьму нарушал лишь приглушенный свет лампы, освещавший длинные полки с многими тысячами книг. Некоторые из них были такими старыми, что вполне могли оказаться вынесенными из Александрийской библиотеки еще до того, как она сгорела веков пятнадцать тому назад, когда Юлий Цезарь поджег египетский флот, а огонь перекинулся с кораблей на берег и уничтожил это хранилище древних знаний.

Библиотека Бру находилась в большом помещении с множеством полок. Там я садилась на стопки книг, разложив штудируемые тома на «столе», представлявшем собой штабель из книг еще больших размеров. В библиотеке царили темнота, холод и безмолвие, словно в крипте, и мне было сказано, что все так и должно в ней оставаться, поэтому читать приходилось при свете лампы или свечи. Я ни разу не отважилась открыть окно, чтобы луч солнца лег на книги и окрасил их в свой цвет либо ворвавшийся ветерок сдул с них слой пыли, накопившейся за много столетий. (Такой послушной я была, заметьте, не из-за страха перед Бру, а из-за любви к его книгам.) Мне помнится характерный земляной запах библиотеки — некий летучий состав, смесь пыли и застоявшегося воздуха. Многие, очень многие часы я провела в этой библиотеке, лишь иногда отваживаясь унести толстый том к себе комнату, расположенную прямо над книгохранилищем, такую же темную и безотрадную. Сколько времени я провела среди книг? Не знаю, ибо все часы в доме Квевердо Бру были остановлены. По его словам, это был обычай его родины: гости не должны никуда торопиться в приютившем их доме. На самом деле мне следовало бежать из этого дома, но я медлила, с головою зарывшись в книги.

Порой я отрывалась от чтения и позволяла своим глазам со зрачками в форме жабьей лапки сосредоточить взгляд на потолке, украшенном росписями с теми же сюжетами, что были найдены при раскопках в Помпеях. Росписи выцвели от времени и местами облупились. Судя по всему, их заказал прежний хозяин, а эта зала служила библиотекой очень давно, еще до Бру, ибо наверху теснилось множество наряженных в тоги философов, а по углам жались музы. Над дверью красовалась помещенная в овал надпись: «Ora, lege, relege, laborat et inventis», что означало: «Молись, читай, перечитывай, трудись — и найдешь». Этим я и занималась (за исключением, конечно, молитв), а когда уставала от груза книг и тяжести содержащихся в них знаний, то бросала подушку на паркет и ложилась на спину. Глядя вверх, я терялась среди пейзажа, на заднем плане которого всегда неясно маячил Везувий, и мои мысли неизменно устремлялись к Себастьяне. В ее «Книге теней» я прочла описания того, как этот вулкан превратил громадное скопление зданий в один немыслимый погребальный костер. Она видела раскопки, когда прибыла в Италию в качестве знаменитой художницы, с рекомендательными письмами к неаполитанской королеве от ее сестры Марии-Антуанетты, покровительницы Себастьяны. Да, она уехала на юг, желая идти по жизни своей дорогой, своей собственной стезей, а я через много лет по ее воле отправилась в заморские странствия, чтобы проделать то же самое. Воспоминания о моей сестре и спасительнице только расстраивали меня — «Где-то она теперь, что с ней?» — и я возвращалась в мир книг, собранных Бру: выписывала что-то в свою тетрадь, ибо переписывание есть усвоение вдвойне, а знания были для меня той стихией, в которой я продолжала плавать, ожидая… Чего? Приезда Себастьяны? Возвращения Каликсто? Да, конечно, того и другого, а также и начала осуществления планов Бру, задуманных для меня, его долгожданного Ребуса, и скрывавшихся под маской гостеприимства.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Хотим известное понять

И то, что в прошлом, удержать.

Эдгар Аллан По. Тамерлан

Если меня сейчас читает ведьма, сведущая в искусстве ясновидения, она не поймет, почему я не отыскала Каликсто, как это сделала бы любая пифия, сивилла или ворожея. Скажу лишь, что я боялась прибегнуть к их методам — во всяком случае, поначалу. Я считала, что лучше, а главное, безопаснее прибегнуть к обычным средствам.

Мои поиски начались на следующее же утро после того, как Бру и Уроборос пригласили меня остаться у них. Пожалуй, слово «пригласили» неточно передает суть дела: оно вежливое и означает деликатное предложение погостить, а алхимик позвал меня в свой дом, в то время как его питон угрожал выжать из меня всю кровь до самой алой смерти. Добился ли он своего? Да, я согласилась остаться, но сразу же для ясности сказала, что мне необходимо иметь возможность приходить и уходить по своему усмотрению. Так что пленницей Бру я не стала.

В скором времени я решила проверить, готов ли хозяин соблюдать это условие. Улицы Гаваны были мокрыми от ночного дождя, но едва забрезжила заря, я вышла из дома — разумеется, предварительно спустившись с расположенного наверху assoltaire шатра. Я следила во все глаза, не увяжутся ли за мной какие-нибудь светоносные твари. Но их не было. Во всяком случае, на виду. Однако я была настолько уверена в слежке, что без конца оглядывалась, отчего утратила бдительность иного рода и заблудилась. Только удача вывела меня к «Отель-де-Луз», где я полностью рассчиталась с любительницей совать нос в чужие дела, с этой несносной сеньорой Альми, собрала нехитрые свои пожитки и вернулась, чтобы занять комнату у Квевердо Бру.

В тот же день, позднее, но еще до полудня, я вновь покинула дом Бру и побрела по улицам Гаваны, слушая, как куранты отбивают четверти и половины часа. Этот звон и навел меня, хотя и не впрямую, на мысль отправиться туда, где я смогу что-нибудь узнать о Каликсто.

Я бродила по улицам и рассуждала примерно так.

Кэл матрос. Он вырос на море. Оно взлелеяло его — значит, именно к морю он и направится в трудную минуту в надежде, что оно раскроет ему материнские объятия. Как я потом ему объясняла, сначала путаясь в словах, а затем прибегнув ко лжи, мне показалось маловероятным, что он станет искать меня в городе. Наоборот, я предположила, что ему захочется как можно скорее уплыть отсюда, чтобы многие лиги зеленовато-синего моря отделили его от меня и моих тайн.

Сознаюсь: дабы вызвать сочувствие у людей в порту, я облачилась в платье, хотя с этим был связан дополнительный риск. Я по-прежнему опасалась, что меня выследят, а кроме того, боялась назойливых приставаний или чего-то похуже. Если бы мне пришлось защищаться от навязчивых мужчин, я не смогла бы скрыть от случайных свидетелей те средства, какие употребляют сестры в подобных случаях. Поймите, я не боялась. У меня в запасе были подходящие ведьминские приемы и достаточно заклинаний, чтобы противостоять любому насилию. Но я не хотела разоблачать себя, как вышло на корабле, когда Каликсто оказался свидетелем смерти Диблиса. Если какой-нибудь негодяй вынудит меня к ответному действию, что я скажу тысяче с лишним солдат гаванского гарнизона, сбежавшихся полюбоваться на моряка, убитого ведьмой? Я стала заранее выдумывать себе оправдания, и вскоре моя голова уже гудела от этих стараний. Но ведь моя недавняя ложь и привела ко всему тому, что было сейчас. По правде сказать, на самом деле я очень боялась найти того, кого так искала. Что бы я ни сказала Каликсто теперь, погрязнув в бессмысленной лжи, мне это не поможет. Он успел увидеть все собственными глазами, и мне не удастся разубедить его. Правда, которую я собиралась ему открыть, представляла собой всего лишь россыпь слов: исторгнутые из моего сердца, они упали бы к ногам Каликсто, как игральные кости, выброшенные рукой неведомого игрока.