Город только просыпался. Женщины по холодку мели дворы, кто разжигал очаг и жарил лепешки, кто проверял, заквасилось ли вчерашнее молоко. Мужчины осматривали свое подворье и тихонько переговаривались с женами. Кто ругался в полслова, кто смеялся, кто просто ворчал или отмахивался от назиданий. Жрецы пели гимны богам, ожидая появления сияющей головы Шамаша, и их голоса будили тех, кто еще пребывал в неге сновидений. Жизнь пробуждалась и тем явственней, чем светлее становилось вокруг.
Дамкум первым вышел из ворот города, открытых ворчливым стражем, и что есть духу помчался к развалинам, дабы верблюд не успел уйти в пустыню – тогда ищи-свищи этого горбача!
Идти по остывшей за ночь земле оказалось приятно. То гладкость утрамбованной глины нежно холодила босые ступни, то песок шутливо щекотал их. По пути певец замечал, как прячутся в норы ночные охотники – ежи, как, ощетинившись длинными иглами, удирают с полей наевшиеся за ночь сочных корешков дикобразы. Ящерки шныряют между кочками, замирая у сухих кустов и становясь похожими на их корявые веточки. Еще час или два, и снова вымрет пустыня до вечера, но, когда спадет дневной жар, и песок, за день разогретый до того, что руку к нему не приложишь, начнет потихоньку остывать, тогда снова все живое повылазит из своих укрытий в поисках еды. А пока нежный свет зари ласкал взор, легкий ветерок ерошил волосы, и Дамкум повеселел. «Найду этого пожирателя колючек, приведу в стойло, клеймо поставлю, дождусь каравана и…» От предчувствия нового похода сердце бродяги сладко защемило.
Солнце только выкатилось в голубенькое небо, а Дамкум уже увидел старые стены. Некоторые возвышались над землей на два кирпича, некоторые все еще держались на высоте роста человека. Дамкум вытянул шею, выглядывая верблюда, и даже забеспокоился, не увидев его сразу. Но вот от длинной тени стены отделилась причудливая тень, и следом за ней показался мощный профиль гиганта: надменная морда над изогнутой вперед шеей, высокие ноги и два торчащих на спине горба! Хвост с кисточкой на конце кокетливо свисал с костистого крупа. Вместе с небольшой, по сравнению со всем телом, головкой с игривыми ушками по бокам он придавал верблюду смешливое очарование, смягчая грозность всего облика. Но то очарование было обманчиво!
– Ага, вот ты где! – возликовал Дамкум и припустился к развалинам.
Величие верблюда, все более освещаемого с тылу восходящим солнцем, спало, как только он услышал голос человека, который за время знакомства доставал его руганью и побоями. Верблюд поджал хвост, сморщил нос и затряс головой, отчего его нижняя губа заходила из стороны в сторону. Крупные зубы обнажились и на темном фоне морды ощетинились корявым частоколом. Верблюд, то ли от страха, то ли угрожая, заорал, да так пронзительно, что Дамкум от неожиданности присел, втянув голову в плечи. Зверюга принял это за испуг и осмелел: вытянул шею и хвост так, что они стали в одну линию со спиной, двумя крутыми волнами изогнувшуюся посередине, еще сильнее затряс головой и еще пронзительней заорал. Дамкум вытаращил глаза и, быстро сообразив, развернулся и дал деру. Но разве убежишь от чудовища?! Верблюд настиг его стремительно. Незадачливый хозяин успел прыгнуть в ложбину за кустом, образованную песчаным наносом. Он сжался в комок насколько позволял круглый животик, обхватил голову руками, пряча лицо от занесенных над ним раздвоенных копыт. Верблюд, утробно крича и разбрызгивая пенную слюну, ударил Дамкума в бок передними ногами, затем наклонился и укусил за плечо, но и этого ему показалось мало. Он развернулся, примерился и… сел на Дамкума. Круп верблюда попал на валик песка, что смягчило давление от недюжего веса. Но, видимо, почувствовав и это, верблюд растопырил согнутые передние ноги и завертелся на заднице, словно старался расплющить недоброго хозяина или сравнять его с землей.
Дамкум орал как ошалелый. Песок забился в горло, нос, несчастный отплевывался, кашлял и орал до хрипоты. Голоса верблюда и человека слились в один единый вопль, и трудно было понять, то ли торжество победителя звучит в нем, то ли отчаянная мольба о спасении.
В это время мальчишки гнали отару овец, проходя недалеко от развалин. Два белых лохматых пса, величиной больше самой крупной овцы, насторожились, первыми различив в монотонном блеянье овец странные крики. Выбежав вперед отары, они зарычали, осклабившись, а потом с лаем кинулись вперед.
Мальчишки, занятые беседой, цыкнули на стражей, но один из них, посмотрев в сторону развалин, заметил непонятное движение.
– Смотри, что это там? – крепче сжав в руке кнут, другой он указал на бесформенную шевелящуюся массу.
– Н-н-не знаю, – глядя с опаской, второй мальчик отступил за старшего.
– Кричит кто-то…
– Страшно… давай вернемся, отцу скажем…
И оба пастуха, оставив овец, понеслись к своему дому.
* * *
– Собачки, собачки, – всхлипывал Дамкум, сидя в яме и простирая руку то к одной, то к другой собаке, лежавшим с двух сторон от него.
Псы держались на должном расстоянии и только водили обрубками ушей, наклоняя голову набок. Весь их вид выражал удивление. А Дамкум рыдал и то и дело вскидывал руку, более всего желая прикоснуться к спасителям, погладить их в знак благодарности, потрепать за холку.
Как только верблюд услышал лай собак, он оставил свою жертву и удрал в пустыню. А верные стражи человека, пробежав за ним для приличия, вернулись к поверженному в транс певцу. Осторожно обнюхав его, одна из собак лизнула неподвижного человека в нос. И еще раз лизнула, и еще, и тогда Дамкум очнулся. Мокрый и шершавый язык собаки привел его в чувство.
– Собачки, собачки, – повторял бедолага, вытирая тыльной стороной ладони сопливый нос, непрестанно моргая и изливая из глаз потоки слез.
Бродяга никогда в своей жизни не плакал. Разве что в далеком, беспризорном детстве, когда какой бдительный хозяин не ухватит юного воришку за ухо, да не выкрутит его так, что искры из глаз посыплются, не то, что слезы. Но, видимо, человек не может не плакать, он должен расставаться с этой соленой и горячей жидкостью, периодически давая ей выход. Дамкум не плакал, вот и скопилось ее столько, что теперь не было ей конца-краю. Слезы лились и лились, а певец, хрипя от раздражающего горло песка, клял свою никчемную жизнь, а вместе с ней и верблюда, и Маргуш, и… судьбу, приведшую его в эти пустынные края.
Плечо, укушенное верблюдом, ныло, рука беспомощно висела, глаза щипало от слез, от попавшего в них песка, при вдохе боль пробегала по ребрам с правого бока.
– Что мне теперь делать? – вопрошал Дамкум единственных своих слушателей. – Голос пропал, рука не работает, как петь, как держать бубен? Как я буду зарабатывать себе на жизнь? Что я еще могу? Что? Ни-че-го!
И он снова вытирал мокрый нос, склонял голову к коленям и качался из стороны в сторону, как плакальщица на похоронах. В таком состоянии его и нашли люди. Солнце уже высоко поднялось и грело, грело… Дамкума мучила жажда, в висках стучали молоточки, лицо горело, перед глазами плыли радужные пятна. Люди показались певцу демонами с грубыми неторопливыми голосами. Они что-то хотели от него, тыкали в грудь большими шершавыми ладонями, а потом, не добившись своего, окатили водой, и тогда Дамкум пришел в себя. Он увидел перед собой вовсе не морды демонов, а добродушные лица жителей города Белого Верблюда, и не шершавые ладони обитателей подземного мира приводили его в чувство, а обыкновенные рабочие руки пастухов и земледельцев, которые принесли воды в курдюке. Дамкум припал к его горлышку и пил, захлебываясь, едва успевая глотать воду. Она выплескивалась из курдюка, заливала раскрасневшееся лицо певца, смывая с него и слезы, и сопли, и горечь обиды.