Для меня именно Кургинян – а никакой не Путин, положим – есть настоящий гарант стабильности. Знак того, что, как было сказано, «память спасена».
Вот ведь включаешь первую программу постсоветского телевидения, а там – Владимир Познер и Сергей Кургинян. Вместе. Точно как в 1989 году. И если Владимир Владимирович (Познер) за 20 лет отчетливо постарел, то Кургинян – ни на йоту. И говорит он почти тот же самый текст, что и 20 лет назад.
А ведь сменилось уже три поколения. На смену первому секретарю МК КПСС Прокофьеву пришел, скажем, Березовский, а на смену Березовскому, скажем, Сурков. И все слушали Кургиняна. И никто ведь не сказал: на что нам весь этот набор слов? Нет. Слушали и дослушали. Но не до конца, ибо конца все не видно.
И здания во Вспольном переулке, в любимом некогда центре покойной Москвы, где должен был разместиться театр Кургиняна «На досках», стоят как вкопанные. За 20 лет все большое имущество в стране уже несколько раз поменяло хозяев. ЮКОС ушел бесплатно в частную собственность и так же бесплатно вернулся в государственную (начальственную). Квартиры и дачи членов Политбюро ЦК КПСС стали достоянием сначала новых, а потом – новейших русских. И сам театр «На досках» едва ли сегодня есть. А комплекс во Вспольном – по-прежнему существует и принадлежит Сергею Кургиняну. Несколько поколений рейдеров прошли мимо – кто в небо, а кто и в землю. Кургинян с его недвижимостью – остался. Недвижим и подвижен, как потомок Сфинкса.
Недавно один мой политический друг сказал: смотри, кто в неизменности сохранился от самых ранних постсоветских лет – только трое: Зюганов, Жириновский, Чубайс. Да, действительно. Даже Явлинский, несмотря на всю занудность, сошел, как сходит городской снег перед весенним равноденствием. Но еще прежде Зюганова, Жириновского и Чубайса возник Кургинян. И он тоже с нами, по-прежнему. Из букв его имени, наверное, можно собрать слово «вечность». Если попробовать.
И чем больше я с ностальгическим восторгом вспоминаю 1989 год, когда деньги еще ничего не решали, а внезапная весна, казалось, никогда не обернется бетонной духотой, тем больше уверяюсь, что очень нужен и важен мне Сергей Ервандович – последний живой свидетель тех времен, поручитель их прошлой истинности и подлинности. Пока в пыльном воздухе Москвы рассеяна субстанция Кургиняна, можно быть уверенным, что те времена нам не приснились. «Но был он, пламень, был».
А потому – никогда ничего про него не хотел ни писать, ни говорить.
Ибо если бы захотел – что же должен был бы написать или сказать?
Что безразмерный цикл Кургиняна о модернизации и развитии так похож на триллер категории «Б»? Когда сначала тебе, кинозрителю, по идее, должно быть страшно, но вскоре становится просто смешно. Но не очень смешно, потому что как-то немного скучно. А потом и вовсе уходишь, бросив на месте остатки попкорна. Ведь невозможно смотреть, как отставной вампир в 1377-й раз от сотворения мира корчит одну и ту же «ужасную» рожу. И зал должен типа цепенеть. А зал и ухмыляться уже не в силах. Даже те три зрителя, что все еще остались. Просто потому, что им не нравится идея идти домой. У них нет дома, чтобы туда идти.
Я же не могу так написать про Кургиняна. Потому что очень хорошо к нему отношусь.
Или – что я могу сказать про виртуозное умение Сергея Ервандовича, прочитав семь слов на сайте «АПН Северо-Запад», написать диссертацию на тему «Выпадение АПН Северо-Запад из культуры как предпосылка консенсуса Юргенса-Белковского»? Вот вы, может, не верите, а я про это в газете «Завтра» читал. На полном серьезе.
Традиционный читатель, конечно, вряд ли поймет, при чем здесь Юргенс с Белковским и откуда берется их консенсус. Я это, признаться, тоже понимаю не до конца. Но рискну предположить. Сергей Ервандович, допустим, просто знает, что какой-нибудь староплощадной начальник не любит Юргенса и Белковского одновременно. А также и последовательно. Никаких других оснований для их консенсуса – равно как нарочитого упоминания его на огромной полосе «Завтра» – не существует. Вот вам и вся культура с последующим выпадением из нее.
И что же – я должен сказать, что такой плодовитый публицист, как Сергей Кургинян с опасной скоростью теряет ощущение языка? Например, когда совершенно не чувствует откровенной двусмысленности пассажей типа: это мне, замшелому, все содержание да содержание. Здесь ведь – прямая отсылка к бессмертному щедринскому: «поступив на содержание к содержанке, он сразу так украсил свой обывательский формуляр, что упразднил все промежуточные подробности».
Вот всего этого я, конечно, писать не хотел и не собирался, но, в конце концов, кто-то же должен был это сделать.
Неправда, что в России ныне нет свободы слова.
Напротив – может быть, никогда в русской истории у нас не было такой свободы слова, как сегодня. Можно говорить все что угодно: слова потеряли силу. Девальвировались. Обесценились. Раньше стоили, может быть, $1 000 за баррель. А сейчас – доллар за тонну в базарный день.
Владимир Путин, когда был президентом, восемь с половиной лет подряд говорил, что нам нужно «слезть с нефтяной иглы». И все эти восемь с половиной лет принимались только решения, усугублявшие зависимость России от этой самой нефтяной иглы. И содержимого соответствующего шприца.
Россия восстановила свое влияние в мире – много лет говорили почти все и почти везде. И продолжают говорить, хотя Россия полностью потеряла влияние даже на просторе своей бывшей Империи.
И так далее – примеров не счесть.
Позднероссийская власть денег, она же монетократия – освободила слово, умножив его на нечто, близкое к нулю. Кто сказал, что мы обречены молчать? Мы обречены говорить. Но нас некому слушать. Мы обречены писать, но некому нас читать.
Что ж – пошлем привет царю Мидасу: наши желания исполнились. Мы хотели свободы слова, и мы ее получили.
Когда слово в России было запретным и дефицитным, как черная икра XXI века, когда за него сажали и убивали, когда слово гремело оружием и вызывало привыкание, как наркотик, – тогда-то оно ценилось. И Солнце останавливали словом, и куда-то бросались гроба шестеркою дубовых ножек и т. п.
Потом мы вошли в эпоху перепроизводства слова. Когда за слово даже в морду никто уже не даст. Нет, кто-то даст. Человек из Чечни, например. Потому что в Чечне тотальной власти денег не наступило. Нет, конечно, деньги там тоже очень важны. Но там еще важна сила. А слово – составная часть силы. Так уж повелось из традиционных эпох.
В основной, материковой России слово потеряло силу, как соль. И перестало быть частью силы. Кричи, ори – не слышат; мертвецы – не слышат.
Меня часто спрашивают: «А как же это они тебе разрешают такое говорить?» Отвечаю: говорить вообще можно все. Если к разговору не прилагается, как минимум, миллиард долларов. А у кого нет миллиарда, те, как сказал один из идеологов правящей российской Системы девелопер Полонский, могут идти в одно мягкое место.