– установление в России конституционной монархии при участии и под давлением со стороны внешних сил.
О том, почему такое может произойти и как оно будет организовано, мы поговорим в следующей серии.
Прежде чем перейти к попытке описания ключевых параметров нового государства, которое может возникнуть на руинах РФ, коснемся вопроса о российской политической традиции и ее роли в формировании будущей нашей государственности.
Традиция эта складывалась почти 1 200 лет – со времени призвания варягов (а не 700 и тем паче не 500 лет, как полагают многие исследователи). Соответственно, российская политическая традиция есть ровесница и непременная историческая спутница нашей цивилизации как таковой. Подошедшей к своему критическому, «изломному» возрасту (все те же 1 200 лет).
Важнейший компонент российской политической традиции: государство не имманентно русскому человеку (народу), а трансцендентно ему. Государство не формируется русскими людьми, а дается им извне. Сверху или сбоку – как получится.
Для нашей страны – это единственно нормальное и привычное положение вещей, первейшая предпосылка как существования государства, так и его пакта с народом, живущим и жизнедействующим в формальных пределах государственных границ.
Источник происхождения государства не может быть доподлинно известен и стопроцентно понятен русскому человеку Дистанция между государством (верховной властью) и народом всегда должна быть ощутимой (осязаемой) и неделимой. Дистанция поддерживает тайну этого трансцендентного государства. Если и когда дистанция и тайна исчезают, русский человек перестает уважать государство, ценить его и, соответственно, повиноваться ему. На нашей живой памяти так было. В конце 1980-х. Когда выяснилось, что власть КПСС не дана свыше, а Михаил Горбачев – вовсе не верховный жрец единственно правильной религии коммунизма, а обычный «Райкин-муж», которого можно убрать простым человеческим голосованием. То же случилось далее и с Борисом Ельциным. При Владимире Путине дистанция вновь появилась, а устранение верховной власти обычными людскими руками стало невозможным. В результате чего психологически комфортное для русского человека восприятие власти/государства было, в известной немалой степени, восстановлено.
Русский житель не ждет от государства милости и заботы, нежности и облегчения. Государство в России существует не для того. Его основная миссия сводится к четырем «П»: принуждение, пространство, победы, подвиги. Принуждение народа к труду и образованию; удержание гигантских пространств и границ расселения русского человека, что никак не возможно без архимощной государственной силы; победы над внешними противниками и обстоятельствами; подвиги, о которых будет говорить «цивилизованный мир» (спасли-прикрыли Европу от монголов; спасли человечество от нацизма; открыли для человека дорогу в космос; пусть не богоизбранный народ, зато народ-богоносец, и неизвестно еще, что круче – ведь добровольное бремя без отчетливого призвания есть жертва больше еврейской). Пока государство соответствует в народном сознании четырем «П», оно – легитимно. И имеет право на все, включая попрание любых формальных законов и насилие в отношении своего народонаселения.
Популярность власти для русского политсознания (а наипаче для бессознательного) – это и есть, по существу, легитимность. Наша традиция не предполагает, что народ выбирает себе верховную власть.
Поэтому оценка народом может быть не количественная, рейтинговая (20 % туда или 30 % обратно), а только качественная, в рамках двоичного политического кода: правитель или легитимен, или нет. Третьего не существует. Пока власть легитимна, она устойчива. Когда она преодолевает сверху вниз качественный барьер и теряет легитимность – текущей государственности приходит конец (1605, 1917, 1991 гг.). Соответственно, оппозиция бывает легитимной – то есть сильной и право имеющей – только при нелигитимной власти. Никак иначе и никогда. Например, при Ельцине КПРФ была – в народном восприятии, а не на самом деле, конечно, – серьезной силой, готовой и способной прийти к власти. При Путине – КПРФ закончилась, хотя число приверженцев ее взглядов не уменьшилось.
Правитель, который в полной мере воплощает все четыре государственные «П», всегда легитимен и достоин уважения со стороны русского народа. При жизни и после смерти. Не случайно за два посткоммунистических десятилетия так и не удалось, несмотря на сверхназойливые усилия, развенчать Иосифа Сталина. Точнее: не удалось убить народное уважение к Сталину. Генералиссимусом всемерно стращали, потом пытались делать его смешным – ничего, по большому счету, не сработало. Лучшие русские актеры играли «плохого Сталина», «недостойного Сталина», даже «трусливого Сталина», а потом поражались, почему зритель в массе своей все-таки сочувствует тирану. Образу, которому не хочет сочувствовать даже несущий его актер. Все это потому, что с точки зрения нашего традиционного политического бессознательного, Сталин полностью справился со своей миссией как большой государственный лидер (4 «П»), А то, что миллионы людей поубивал, – так то нормальная цена для истинного вопроса. Человеческая жизнь у нас никогда не ценилась слишком дорого. И если пробил час отдать мириады таких недорогих материальных жизней заради воплощения государственного идеала – почему нет?
Надо до алмазного закала
Прокалить всю толщу бытия!
Если ж дров в печи плавильной мало,
Господи – вот плоть моя!
Стихи Волошина, между прочим.
Государство Российское для его постоянного, завсегдашнего обитателя – не друг и не родственник, не отец и не мать. И уж тем более – не «наемный менеджер», каким грезили наши либералы из начала 1990-х. А – строгий учитель. Который неизвестно кем назначен. Да нам и не важно кем. Кем надо, тем и назначен – потому и учитель. Учитель заставляет нас приходить в школу каждый Божий день к восьми тридцати утра. Мы не хотим. Хотим спать. Лениться хотим. Но встаем и идем. Потому что только подавляющей волей учителя мы сможем стать людьми. Мы не то чтобы любим учителя, даже подчас ненавидим его. Но мы признаем его право принуждать и подавлять нас. Ради нашего же блага. Ведь если б не острая указка и грубая линейка учителя, его угрожающий взгляд и тамтамовый голос, мы никогда не проснулись бы до рассвета. Мы расползлись бы в наших просторах и растворились бы в чужой истории. От учителя жаждем мы не снисхождения и доброты, но победительного насилия, берущего верх над нашим органическим нежеланием трудиться и просвещаться. Насилием, за которым потом и всегда приходит благодарность.
Нам не требуется знать, с кем спит учитель, что он пьет и где покупает огуречный рассол. Более того: все эти знания нам вредны. Ведь узнай мы это все, исчезнет дистанция – и учитель станет слишком плотским, слишком понятным, и, тем самым, как бы уже и не учителем вовсе. А всего лишь одним из нас, незадачливых разгильдяев.
В нашей школе нет закона кроме того, что установлен учителем. И жаловаться на учителя некому. Надо терпеть. Ибо все, что терпим, – ради нашего выживания и спасения, в конце концов.