Мы знаем, кто ты.
А я стояла, полуобнаженная, перед этим… существом. Он выглядел, конечно, похожим на обычного, то есть смертного, человека, но разве не был он мертв последние двести лет? А его прикосновения… Он был холодным и…
– Я инкуб, дух знания, – проговорил он. – Не бойся, – таковы были в точности его слова, которые он сопроводил широчайшей улыбкой и проникновеннейшим взглядом. Под пристальным взором его глаз мне захотелось зажмуриться. Он положил руки на мои груди. Кожа пошла пупырышками от ледяного прикосновения. Но каким бы холодным оно ни было, кровь моя от него почему-то быстрей побежала по жилам. Я почувствовала тепло. Фарфорово-белые грудь и шея зарделись. Он возбуждал мою плоть своими умелыми пальцами и точно так же возбуждал мою душу своей улыбкой.
Едва он, наклонясь, притронулся к моим оковам, как они с бряцанием свалились с меня. Возможно, проржавевший язычок замка обломился при его прикосновении? Я сейчас не знаю, так ли было на самом деле, но это уже не имеет значения.
Я стояла перед священником и выполняла все в точности, как тот велел. Он не всегда произносил указания вслух, но они всегда были понятны.
Сделав шаг вперед, я переступила через лежащие на полу кандалы. Розовое платье соскользнуло на пол, и я не подхватила его; оно легло у моих ног шелковисто поблескивающей заводью, так что я попросту вышла из нее (как давеча вышла из своих цепей), расплескав по ржавым ее берегам розовые лохмотья.
– Словно Афродита из морской пены, – отметил отец Луи, этот, видимо, прирожденный льстец, наблюдая за представшею перед ним живою картиной.
Уж не смеется ли он, подумала я. Тот покачал головой и ответил, что вовсе нет.
Власть его надо мной возрастала с каждым новым ласковым словом, с каждой новою похвалой, каждый раз, когда по мне новой волной пробегала дрожь, пока наконец я не почувствовала, что принадлежу ему всецело. Обольщение состоялось. Я была готова сделать все, о чем он попросит.
Он наклонился и поднял лежавшее на полу платье, затем одним легким движением разорвал его по шву от выреза на груди до подола и, отодвинув книги, расстелил на дубовом столе, словно шелковую скатерть. Этот кюре был неимоверно силен: он поднял меня без видимого усилия и, похоже, всего лишь дотронулся ногой до стула, отчего тот отлетел к самой стене. Кто он такой? Неужто действительно дух, один из инкубов? Невероятно! И тут у меня зародился вопрос: друг он или враг?
На мне ничего не осталось, кроме Паучихиных башмаков – той самой сшитой из белой кожи и сильно разношенной пары с потертыми носками. Я забралась на стол и легла на спину, как он меня попросил…
Как он велел мне. Возможно даже, он бережно завалил меня, я не помню.
Встав между моих ног, он склонился к моему лицу, и я почувствовала, как моего бедра коснулось, скользнув по нему, его напрягшееся естество; срамной уд его был также холодным, и формою он показался мне похожим на бивень или рог; его вид меня напугал – тогда кюре подал мне кубок с вином.
Полуобняв меня, он поддержал мою голову левой рукой, чтобы я могла пить, а правой поднес кубок к моим губам. Осмелев, я отважилась заглянуть в ледяную бездну его глаз. Он провел по тоненьким красным ручейкам, струившимся из уголков моего рта, кончиками пальцев, затем, поднеся к своему рту, облизал их. Он приблизил свои губы к моим; из них я приняла еще немного вина, всего несколько ледяных капель, одну за другой.
– Стыдно было бы дать им пропасть зря, – промолвил он, – столь они драгоценны.
Я лежала на спине; кубок, поставленный священником на стол, касался моего бедра.
Сперва он поднял мою правую ногу, потом левую. Расшнуровав, медленно стянул с меня белые башмачки. Всюду, где он касался меня, я чувствовала холод, но вскоре ощущение прикоснувшейся льдинки уступило место… чувству огня ; воистину мне представилось, что все тело мое объято пламенем, но каким дивным показалось мне это новое ощущение.
Кюре взял обе мои лодыжки в левую руку и задержал их на весу. Я не могла шевельнуть ими, да мне и не хотелось. Правой рукой он потянулся за вином. Взяв кубок, он медленно полил из него мои ступни, лодыжки, после чего поднял мои ноги повыше, плеснул еще вина и с видимым удовольствием стал смотреть, как вино течет по ногам, оставляет повсюду красные следы – сперва затекая на голени, потом икры, колени, бедра, а затем и еще дальше.
Отец Луи этим, однако, не удовлетворился и обильно полил еще раз бедра, а после них живот, посреди которого образовалась небольшая лужица, а также грудь.
Если он прикасался к вину, оно густело, превращаясь в холодный желеобразный бальзам, который он втирал в мою кожу. Я ощутила в сосках прилив крови, они набрякли и отвердели, когда кюре намазывал бальзамом мои груди.
Вскоре он толстым слоем покрыл меня всю целиком, и я, должно быть, выглядела как жеребенок, только что покинувший материнскую утробу. Я была вся в красных пятнах, будто собственная моя кровь просочилась сквозь кожу. Стоя у конца стола, отец Луи преклонил перед ним колено, как перед алтарем. Я приподнялась, опершись на локти, повинуясь поданному мне знаку, призывающему смотреть, что он делает. «Погляди на мою работу», – проговорил он. Голова его оказалась между моих разведенных ног. В руках он держал окрасившийся в красный цвет кубок и белую свечу, все еще горящую синеватым пламенем. Он улыбнулся; наши взгляды встретились, и он наклонился, чтобы поцеловать меня… там. Я ощутила, как на меня надвигается холод. Его поцелуй… Губы его коснулись внутренней стороны моего бедра. Он отхлебнул вина из кубка, сделав несколько глотков, поднося при этом свечу все ближе и ближе к моему телу.
Мне показалось, что я могу потерять сознание.
– Расслабься, – велел священник, – вдохни глубже. Посмотри мне в глаза. Почувствуй меня.
Я слышала все эти слова, но не знаю, которые из них он действительно произнес.
Но только после того, как они дошли до меня, я поняла, что мне вовсе не больно. Вернее сказать, та боль – от чересчур близкого к моей коже огня свечи, от ощущаемой мною тяжести ледяного тела, от холодных, ощупывающих меня пальцев, – так вот, эта боль, как я теперь осознала, на самом деле возвышенна и прелестна. Я отдалась ей и погрузилась в пучину сладчайших мук. О, каких сладких!
То, что прежде казалось ожогом, стало вполне терпимым лихорадочным жаром.
Однако вскоре его уста, в уголках которых неизменно играла лукавая улыбка, слегка приоткрылись, и я увидела, как между губ показался кончик языка. Потом язык высунулся на полную длину, затем… он вылезал и вылезал изо рта, будто все не мог остановиться. Он был очень длинный. Невероятно длинный. Он висел, словно красный, тяжелый кусок мяса. Кюре дал ему повисеть вот так, чтобы я смогла как следует разглядеть его.
Мой затылок с глухим звуком ударился о дубовый стол. Едва прикоснувшись к моим ресницам, священник опустил веки на моих доселе широко раскрытых глазах, как это делают мертвым.