– Я думаю совершенно иначе.
– А! Уж не открыла ли ты в ней чувствительную душу, как недавно открыла в этом апатичном, вялом мальчике смелый гений Микеланджело?
Эта холодная насмешка, это намерение рассердить и обидеть ее огорчили Лиану, но она не хотела больше с ним ссориться.
– Я не помню, чтобы я сравнивала Габриеля с каким-нибудь знаменитым художником, – возразила она, смерив его серьезным взглядом. – Я сказала только, что в нем заглушают замечательный талант к живописи, – это я и теперь повторяю.
– Да кто же его заглушает? Если талант его так замечателен, как ты уверяешь, то в монастыре-то и представляется всего больше возможности к его развитию… Между монахами есть очень много высокодаровитых художников… Впрочем, что нам из-за пустяков спорить! Ни я, ни дядя не предназначали мальчика к духовному званию: мы только исполняем волю покойного.
– Действительно ли ты читал его последнюю волю и тщательно ли ты ее исследовал?
Он встрепенулся, огненные глаза его впились в ее глаза.
– Юлиана, берегись! – проговорил он глухим голосом, с угрозою подняв указательный палец. – Мне кажется, тебе хотелось бы еще заклеймить подозрением дом, который ты покидаешь. Тебе хотелось бы сказать: «Я допускаю, что секвестр наложил неизгладимое пятно на род Трахенбергов, но там, в Шенверте, тоже водятся грехи: огромное богатство баронов имеет странный, сомнительный источник». На такое подозрение я ответил бы тебе: дядя скуп, он в высшей степени одержим бесом гордости и высокомерия; он имеет свои маленькие слабости, с которыми приходится иметь столкновения, но с его обдуманностью и холодною натурой он никогда не мог быть игрушкою дурных страстей и во всю свою жизнь неуклонно следовал основным правилам истинного дворянина, – в этом я слепо и безусловно ему верю, и я счел бы за личное оскорбление, если кто, хотя бы шутя, намекнул на такое щекотливое обстоятельство, как, например, подложное завещание или тому подобное… Заметь это, Юлиана! А теперь, я полагаю, пора домой: вершины деревьев что-то подозрительно зашелестели; хотя мы и в первых числах сентября, но в воздухе так душно, что можно ждать грозы… Наше возвращение будет далеко не такое радостное, как ты недавно описывала, но что же делать! Не нужно обращать на это внимание.
Она молча повернулась и пошла в домик лесничего за Лео. Она внутренне трепетала. «Лиана, он ужасен!» – воскликнула в день свадьбы Ульрика, а тогда он был только холоден и спокоен; что бы сказала она, если бы могла видеть эти вспышки, когда его голос и жесты грозили уничтожением!.. Между тем, не странно ли, Лиана в это время робко молчала перед ним; она была глубоко оскорблена его несправедливостью, но теперь он стал ей понятнее, нежели когда драпировался напускною пассивностью: такова была его натура, его характер, бессознательно выступавшие в его описаниях и помимо ее воли привлекавшие ее; иначе разве она могла бы предложить ему дружеские отношения? А он их отверг. Краска стыда залила бледные щеки Лианы, и она невольно закрыла лицо обеими руками.
Тяжелые свинцовые тучи, предвещавшие бурю с громом, действительно собирались над Шенвертом, когда наши герои вышли из леса. Майнау, не говоривший ни слова, хотел переждать непогоду в охотничьем домике, но Лиана отказалась, говоря, что гофмаршал будет очень беспокоиться о Лео, и они ускоренными шагами пошли через сад. Буря выла. Во фруктовом саду кружились сорванные ветром листья, спелые плоды тяжело падали на землю и катились через дорожку.
Майнау недовольно топнул ногою, когда, приближаясь к замку, встретил конюха, который доложил мимоходом, что верховые лошади герцогини и фрейлины стоят в конюшне: герцогиня выехала кататься и по случаю надвигавшейся грозы остановилась в Шенвертском замке.
– Ну, разве не радостно мое возвращение в Шенверт? Разве можно ожидать более любезной и более заботливой встречи? – спросил Майнау холодно-насмешливым тоном, слегка кивнув головой на крыльцо замка.
Герцогиня в синей амазонке показалась в стеклянной двери; ветер развевал ее черные локоны и рвал белые страусиные перья на шляпке, но она, ухватившись обеими руками за перила, устремила пристальный взгляд на супругов, которые вели Лео за руки, и в своем изумлении даже не заметила поклона Майнау. С гордым поворотом головы она быстро удалилась и спокойно села в кресло между своим духовником и гофмаршалом, когда возвращавшиеся вошли в зал.
Казалось, что в самой комнате носились грозные тучи, – в такой зловещий полусвет был погружен обширный зал; гипсовые фигуры по стенам походили на привидения, но еще мрачнее казалось мертвенно-бледное лицо царственной гостьи; даже глаза ее утратили свой обычный блеск и, подобно двум раскаленным углям, сверкали из-под загнутых полей серой пуховой шляпки. На вежливый поклон Лианы она высокомерно кивнула головой.
– Что у тебя за фантазия, Рауль? – сердито крикнул гофмаршал своему племяннику. – Бросаешь среди дороги экипаж и лошадей, чтобы предпринять сентиментальную прогулку по лесу!.. Известно ли тебе, что едва не случилось несчастье? Как можешь ты доверять бешеных волькерсгаузенских лошадей такому глупому малому, как Андре! Они ускакали от него, и он пришел сюда полумертвый от страха.
– Смешно… он не в первый раз один управляется с ними; они, верно, опять испугались верстового столба… Впрочем, в моем возвращении через лес нет и тени сентиментальности: мне только не хотелось жариться на солнце в экипаже.
– А вы, баронесса, сделали бы гораздо лучше, если бы отправились одна в ваш лесной дом, к которому вы вдруг так пристрастились, – обратился старик резким голосом к молодой женщине и даже не поворотил к ней головы, находя лишним ради нее изменять свое покойное положение. – Я убедительно прошу вас не присваивать себе моего внука, как трахенбергское достояние, которым вы можете распоряжаться по своему усмотрению. Я о нем очень беспокоился.
– Я очень сожалею об этом, господин гофмаршал, – возразила она чистосердечно, спокойно выслушав все колкости.
Герцогиня вдруг повеселела. Она привлекла к себе Лео и стала его ласкать.
– Но ведь он цел и невредим, добрейший барон, – сказала она ласково старику.
Лео резким движением высвободился из ее прекрасных рук: маму наследного принца он не любил, как настойчиво уверял всегда. Но ему очень понравился ее хлыстик, который лежал возле нее на столе: ручка его изображала золотую прекрасной работы голову тигра с бриллиантовыми глазами.
– Этот хлыстик есть на портрете, что стоял у папы на письменном столе, – сказал он. Лео говорил о большой фотографии герцогини в костюме амазонки. – А только теперь он больше не стоит там, – говоря это, он хлестнул в воздухе хлыстиком, – и всех других портретов тоже нет, а то место, где они висели, затянуто новыми красивыми обоями. Глупого старого башмака тоже нет.
– Как, барон Майнау, вы это сделали? – спросила герцогиня, затаив дыхание. – Вы собрали все эти воспоминания в один общий угол?
Вся необузданная гордость царственной женщины сказалась в ее осанке; в глухом же, трепещущем голосе слышались и смертельный страх, и вместе тревожное ожидание… Она хорошо знала убранство комнат Майнау: не один вечер провела она там при жизни его первой жены.