Он стоял пред нею спокойно и почти насмешливо встретил ее страстно пылавший взгляд.
– Ваше высочество, они тщательно уложены; я уезжаю на долгое время, а потому не могу оставить их на жертву пыли и на произвол неосторожных рук прислуги.
– Но, папа, ведь ты же поставил мой портрет на то место, где стоял стеклянный колпак со старым башмаком, – настойчиво напоминал Лео, – а над ним висит новая картинка, которую нарисовала мама.
Быстро повернув голову, Майнау бросил робкий и вместе гневный взгляд на молодую женщину, казалось, он сердился на то, что именно она слышала эту детскую болтовню.
– Так ты конфисковал картинку, Рауль? – живо спросил гофмаршал. – Я позволил себе сомневаться, когда баронесса сообщила мне, что у нее нет эскиза… Извините, баронесса! Я был несправедлив к вам. – И старик с саркастической торжественностью кивнул головой Лиане. – Что же, пожалуй, у тебя, Рауль, она надежнее сохранится и пусть себе стоит на окне!.. А известно тебе, во сколько сама художница оценила ее?.. В сорок талеров…
– Я попрошу тебя предоставить мне право решить этот вопрос так, как я найду лучшим, – запальчиво прервал его Майнау.
Старик немного струсил, увидя его нахмуренное лицо: ему показалось, что его сжатая правая рука готова была подняться с угрозою. Герцогиня и ее фрейлина сидели, ничего не понимая из этого маленького спора, но придворный священник, игравший все время пассивную роль, наклонился вперед и, опираясь на обе ручки кресла, с напряженным вниманием следил за этой сценой, как будто он по взгляду и движениям вспыльчивого красавца барона угадал его задушевную тайну.
– Боже мой, не волнуйся же по пустякам, дорогой Рауль, – уговаривал гофмаршал. – Из-за чего ты горячишься? Я ищу только справедливости.
Майнау серьезно посмотрел ему в лицо.
– Я верю этому, дядя, но часто, преследуя эту цель, ты ошибаешься в форме… Я скорее всех готов засвидетельствовать клятвой твою справедливость, ведь ты единственный оставшийся в живых Майнау, на благородство которого я полагаюсь с полным сознанием и гордостью, потому что оно составляет характеристическую черту нашего рода… Кстати, мне пришло на ум пересмотреть бумаги, посредством которых дядя Гизберт на одре болезни объяснился с окружавшими его лицами… Я живо вспомнил его в Волькерсгаузене, когда увидел его великолепный портрет, написанный масляными красками, и с ужасом заметил, что он очень пострадал от сырости и пыли и теперь требует реставрации. Читая его бумаги, кажется, будто слышишь его прощальное приветствие.
– Ты можешь видеть их. Но разве ты этого сейчас желаешь?
– Они, верно, сохраняются в ящике редкостей? – небрежно заметил Майнау, указывая на письменный стол в стиле рококо. – Если бы ты потрудился его отпереть…
Гофмаршал торопливо встал со своего кресла, ковыляя, побрел к столу и отпер ящик, в котором сохранялась записка графини Трахенберг. Осторожно взял он своими тонкими пальцами розовую бумажку и с коварной улыбкой показал ее герцогине.
– Блаженные воспоминания, ваше высочество, душистый розовый листок, и больше ничего, а между тем он стоил мне несколько тысяч! – воскликнул он, смеясь, и бросил записку назад в ящик; после того он вынул сверток бумаг, перевязанный черной лентой. – Вот, мой друг! – сказал он, передавая его Майнау, который тотчас же развязал его.
– А вот тут наверху лежит распоряжение дяди Гизберта относительно Габриеля! – воскликнул Майнау, вынимая из середины свертка маленькую бумажку. – Это, верно, последнее письменное выражение его воли?
– Да, это была последняя его воля, – с невозмутимым спокойствием подтвердил гофмаршал, возвращаясь к своему креслу.
Майнау взял еще несколько бумаг и разложил их рядом на столе.
– Странно! – заметил он. – Это последнее распоряжение, как я слышал, было написано за несколько часов до его смерти, а между тем здесь тот же его неизменный своеобразный почерк – приближение смерти не уменьшило твердости его руки! Тем лучше, иначе легко можно было бы усомниться в неподдельности этой записки, написанной без законных свидетелей.
Герцогиня с любопытством взяла у него из рук бумажку.
– Характерный почерк, но его трудно разбирать, – заметила она. – «Я предназначаю Габриеля для духовного звания; он должен поступить в монастырь и молиться там за свою глубоко падшую мать», – читала она, запинаясь.
– Не хочешь ли и ты, Юлиана, взглянуть на эти последние распоряжения умершего? – небрежно обратился Майнау к молодой женщине, которая стояла за пустым креслом, положив руки на его спинку.
Очевидно, он хотел пристыдить ее; Лиана чувствовала это и потому даже не подняла глаз. Никто из присутствующих не угадывал значения этой сцены, только для нее каждое слово было метко направленным ударом ножа. Зачем она была так неосторожна, что приподняла завесу, на которую указала ей Лен?.. Майнау держал перед нею две записки, и она, не дотрагиваясь до них руками, внимательно сравнивала их между собою. Это был одинаковый почерк до мельчайших подробностей, и притом такой оригинальный, такой своеобразный, что подделка его была бы немыслима, и все же…
Вошедший лакей подал Майнау на серебряном подносе визитную карточку и тем положил конец неловкому положению.
– Ах да! – воскликнул гофмаршал, слегка ударив себя по лбу. – Я совсем и забыл, Рауль!.. Час тому назад сюда приезжал молодой человек и так непринужденно вышел из экипажа, точно имел намерение здесь остаться… Он даже утверждал, что приехал по твоему приказанию, и, если бы мне не выпало на долю несказанное счастье встретить ее высочество, я принял бы его, чтобы узнать, в чем дело.
– Действительно, он здесь останется, дядя: это новый наставник Лео, – равнодушно ответил Майнау, тщательно складывая бумаги.
Гофмаршал наклонился вперед, будто не расслышал слов племянника.
– Я, кажется, не так понял тебя, любезный Рауль, – проговорил он медленно, точно взвешивая каждое слово. – Неужели ты действительно сказал: новый наставник Лео?.. Быть может, я так долго спал или был болен горячкою, что ничего об этом не знаю?
Майнау саркастически улыбнулся:
– Эта перемена, дядюшка, подготовлялась не месяцами. Мне раньше предлагали этого молодого человека, и теперь, когда он мне понадобился, я вызвал его сюда. К счастью, он был свободен и приехал двумя днями раньше назначенного мною срока. Это мне потому только неприятно, что я хотел, по крайней мере за день, предупредить тебя о его приезде.
– Это мало изменило бы мою волю, и я скажу тебе, что этот свалившийся как снег на голову молодой человек не останется в Шенверте.
Майнау еще держал в руках развернутые бумаги, намереваясь положить их обратно в письменный стол; при последних неслыханно дерзких словах старика он вдруг повернулся к нему; дамы опустили глаза при виде искаженного гневом прекрасного лица Майнау.
Гофмаршал не смутился, хотя внутренне страшно волновался, что видно было по выставленному вперед подбородку и по пальцам, судорожно сжимавшим пунцовый носовой платок.