Как вы помните, шевалье де Шабрийанн был замешан в чудовищной истории, стоившей жизни Филиппу де Вильморену. Мы знаем достаточно, чтобы предположить, что он был не только секундантом Латур д’Азира в том поединке, но фактически подстрекателем. Поэтому Андре-Луи вполне мог ощущать удовлетворение, предложив жизнь шевалье манам [155] своего убитого друга, и рассматривать это как акт справедливости, которой нельзя было добиться другими средствами. Нельзя забывать и то, что Шабрийанн пошел на дуэль, уверенный, что ему, опытному фехтовальщику, придется иметь дело с буржуа, который никогда не держал шпагу в руке. Итак, с моральной точки зрения, он был немногим лучше убийцы, и то, что он сам угодил в яму, которую рыл для Андре-Луи, было высшей справедливостью. Однако, несмотря на все это, я счел бы отвратительной циничную нотку, прозвучавшую в сообщении Андре-Луи в Собрании о случившемся, если бы поверил, что она искренна. В таком случае было бы справедливым мнение Алины, которое разделяли с ней многие, близко знавшие Андре-Луи, что он совершенно бессердечен.
Вы усмотрели то же бессердечие в его поведении, когда он обнаружил измену мадемуазель Бине, однако меры, принятые им, чтобы отомстить за себя, доказывают противоположное. Мне кажется, что его презрение к этой женщине родилось из любви, которую он некоторое время к ней питал. Не думаю, чтобы эта любовь была столь глубока, как он вообразил вначале, но не верю и тому, что она была столь поверхностна, как он пытался доказать. Ведь он прямо из кожи вон лез, притворяясь, что вычеркнул мадемуазель Бине из памяти, узнав о ее неверности. Да и циничное бесчувствие, с которым он выразил надежду, что убил Бине, – тоже притворство. Правда, он знал, что мир прекрасно обойдется без таких, как Бине. Как вы помните, Андре-Луи обладал на редкость беспристрастным видением, позволявшим рассматривать вещи в истинном свете, не прислушиваясь к голосу чувства. В то же время совершенно невероятно, чтобы он мог хладнокровно и цинично размышлять об убийстве живого существа.
Вот так же невозможно поверить, что, явившись прямо из Булонского леса, где он только что убил человека, он был искренен, упомянув об этом событии в возмутительно легкомысленных выражениях. Конечно, он был Скарамушем, но не до такой же степени! Однако он был им в достаточной мере, чтобы маскировать истинные чувства эффектным жестом, а истинные мысли – эффектной фразой. Он всегда оставался актером – человеком, который заранее рассчитывает реакцию зала, боится обнаружить свои чувства и вечно озабочен тем, чтобы скрыть свой истинный характер за вымышленным. Тут было и озорство, и еще что-то.
Сейчас над легкомысленными словами Андре-Луи никто не рассмеялся, да он и не рассчитывал на это. Он хотел вызвать ужас и знал, что, чем небрежнее будет его тон, тем скорее удастся произвести именно то впечатление, которого он добивался.
Нетрудно догадаться, как развивались события дальше. Когда заседание окончилось, Андре-Луи поджидала в вестибюле дюжина дуэлянтов-убийц. На этот раз люди из его собственной партии не были столь озабочены его охраной – они увидели, что он вполне способен за себя постоять. Он ловко перенес военные действия на территорию противника и полностью перенял методы вражеского лагеря.
Андре-Луи оглядел враждебную группу, манеры и одежда которой не оставляли сомнений относительно их принадлежности. Он остановился, ища взглядом человека, с которым ему не терпелось столкнуться, однако де Латур д’Азира среди них не было. Это показалось ему странным: ведь маркиз был кузеном и близким другом Шабрийанна и сегодня должен был находиться в первых рядах. Дело же заключалось в том, что Латур д’Азир был изумлен и глубоко опечален совершенно неожиданным поворотом событий, к тому же какое-то странное чувство сдерживало его желание отомстить. Возможно, он тоже помнил роль, которую сыграл Шабрийанн в той истории в Гаврийяке, и видел в безвестном Андре-Луи Моро, упорно преследовавшем его, рокового мстителя. Собственная нерешительность, особенно после провокации, озадачивала маркиза.
Поскольку среди ожидавших Андре-Луи не было Латур д’Азира, ему было все равно, кто будет следующим. Им оказался молодой виконт де Ламотт-Руайо, один из самых смертоносных клинков в этой компании.
На следующее утро, в среду, Андре-Луи, снова опоздав в Собрание на час, объявил почти в тех же выражениях, как сообщал о смерти Шабрийанна, что господин де Ламотт-Руайо, вероятно, не будет нарушать согласие в Собрании в течение нескольких недель. Он добавил, что, если виконту повезет, он полностью оправится от последствий неприятного происшествия, совершенно неожиданно случившегося с ним в это утро.
В четверг утром Андре-Луи сделал точно такое заявление относительно де Блавона. В пятницу он объявил, что его задержал господин де Труакантен, и, повернувшись к правой и придав лицу сочувственное выражение, сказал:
– Я рад сообщить вам, господа, что господин де Труакантен в руках очень искусного хирурга, который надеется вернуть его в ваши ряды через несколько недель.
Это было невероятно, фантастично, неслыханно. И друзья, и враги в Собрании с одинаково ошеломленным видом выслушивали эти ежедневные вежливые сообщения. Четверо самых грозных дуэлянтов-убийц выведено из строя, причем один из них убит, – и все это проделал с таким равнодушным видом и объявил небрежным тоном этот несчастный провинциальный адвокатишка!
Он начал приобретать в их глазах романтический ореол. Даже группа философов левой, отказывавшаяся поклоняться какой-либо силе, кроме силы разума, поглядывала теперь на него с почтительным вниманием, которого не смог бы привлечь к нему никакой ораторский триумф.
Постепенно слава об Андре-Луи разнеслась по всему Парижу. Демулен посвятил ему панегирик в своей газете «Революция», где назвал его паладином третьего сословия, и эту фразу подхватил народ, который тоже стал его так называть. Его с презрением упомянули в «Деяниях апостолов» – насмешливом органе партии привилегированных, который издавала группа беспечных господ, пораженных редкой близорукостью.
Настала пятница той бурной недели в жизни молодого человека, который впоследствии будет столь упорно напоминать нам, что он никогда не был человеком действия. Выйдя в вестибюль Манежа, Андре-Луи, шедший между Ле Шапелье и Керсеном, обнаружил, что там нет ни души, и даже приостановился от удивления.
– Значит, с них довольно? – спросил он, обращаясь к Ле Шапелье.
– Полагаю, с них довольно вас, – ответил тот. – Они предпочитают заняться тем, кто, в отличие от вас, неспособен постоять за себя.
Андре-Луи был разочарован: ведь он занялся этим делом с весьма определенной целью. Правда, убийство Шабрийанна было недурной закуской и принесло некоторое удовлетворение, но трое других были ему вовсе ни к чему. Он шел на дуэль с ними неохотно и постарался, чтобы они легко отделались – насколько позволяла его собственная безопасность. Неужели никто больше не клюнет на приманку и человек, для которого она предназначена, так и не покажется? В таком случае надо принять меры.