– Да будет так, – наконец произнес Андре-Луи.
Ле Шапелье пожал ему руку и принялся пространно поздравлять, пока его не перебил стоявший у двери гигант в алом камзоле.
– А какое отношение это имеет к нашему делу? – спросил он. – Означает ли это, что когда вы будете представителем, то без угрызений совести проткнете маркиза?
– Если маркиз сам напросится – в чем я не сомневаюсь.
– Да, разница есть, – усмехнулся господин Дантон. – У вас изобретательный ум. – Он обернулся к Ле Шапелье. – Кем, вы говорили, он был сначала? Адвокатом, не так ли?
– Да, я был адвокатом, а затем фигляром.
– И вот результат!
– Пожалуй. А знаете ли, мы с вами не так уж не похожи.
– Что?
– Когда-то, подобно вам, я подстрекал других убить человека, которому желал смерти. Вы, разумеется, скажете, что я был трусом.
Чело гиганта помрачнело, и Ле Шапелье уже приготовился встать между ними. Но тучи рассеялись, и на раскаты оглушительного смеха в длинном зале отозвалось эхо.
– Вы укололи меня второй раз, причем в то же самое место. О, вы здорово фехтуете. Мы станем друзьями. Мой адрес – улица Кордельеров. Любой… негодяй скажет вам, где живет Дантон. Демулен живет этажом ниже. Загляните к нам как-нибудь вечером. У нас всегда найдется бутылка для друга.
Маркиз, отсутствовавший более недели, наконец вернулся на свое место на правой стороне в Национальном собрании. Пожалуй, нам уже следует называть его бывшим маркизом де Латур д’Азиром, так как дело было в сентябре 1790 года, через два месяца после того, как по предложению Ле Шапелье – этого бретонского левеллера [151] – был принят декрет, отменивший институт наследственного дворянства. Было решено, что знатность так же не должна передаваться по наследству, как позор, и что точно так же, как клеймо виселицы не должно позорить потомство преступника, возможно достойное, герб, прославляющий того, кто совершил великое деяние, не должен украшать его потомков, возможно недостойных. Таким образом, фамильные дворянские гербы были выброшены на свалку вместе с прочим хламом, который не желало терпеть просвещенное поколение философов. Граф Лафайет, поддержавший это предложение, вышел из Собрания просто господином Мотье, великий трибун граф Мирабо стал господином Рикетти, а маркиз де Латур д’Азир – господином Лесарком. Это было сделано под горячую руку накануне великого национального праздника Федерации на Марсовом поле, и, несомненно, те, кто поддался общему порыву, горько раскаялись на следующее утро. Итак, появился новый закон, который пока что никто не удосужился провести в жизнь.
Однако это к слову. Итак, как я сказал, был сентябрь, и в тот пасмурный, дождливый день сырость и мрак, казалось, проникли в длинный зал Манежа, где на восьми рядах зеленых скамей, расположенных восходящими ярусами, разместилось около восьмисот – девятисот представителей трех сословий, составлявших нацию.
Дебатировался вопрос, должен ли орган, который сменит Учредительное собрание, работать совместно с королем. Обсуждалось также, следует ли этому органу быть постоянным и должен ли он иметь одну или две палаты.
На трибуне был аббат Мори, [152] сын сапожника, который в то противоречивое время именно поэтому был главным оратором правой. Он ратовал за принятие двухпалатной системы по английскому образцу. Сегодня он был еще многословнее и скучнее, чем обычно, и аргументация его все больше приобретала форму проповеди, а трибуна Национального собрания все сильнее походила на кафедру проповедника. Однако члены Собрания все меньше походили на прихожан – они становились все беспокойнее под этим неиссякаемым потоком выспреннего словоизвержения. Напрасно четыре служителя с тщательно напудренными головами, в черных атласных панталонах, с цепью на груди и позолоченными шпагами на боку кружили по залу, хлопая в ладоши и призывая к порядку:
– Тишина! По местам!
Тщетно звонил в колокольчик председатель, сидевший за столом, покрытым зеленой материей, напротив трибуны. Аббат Мори слишком долго говорил, и к нему потеряли интерес. Наконец-то поняв это, он закончил, и гул голосов стал общим, а затем резко оборвался. Воцарилось молчание, все ждали, головы повернулись, а шеи вытянулись. Даже группа секретарей за круглым столом, расположенным ниже помоста председателя, стряхнула обычную апатию, чтобы взглянуть на молодого человека, впервые поднявшегося на трибуну Собрания.
– Господин Андре-Луи Моро, преемник покойного депутата Эмманюэля Лагрона от Ансени в департаменте Луары.
Господин де Латур д’Азир вышел из состояния мрачной рассеянности, в которой пребывал. Преемник депутата, которого он убил, в любом случае заинтересовал бы его. Можете себе представить, как усилился его интерес, когда, услышав знакомое имя, он в самом деле узнал молодого негодяя, который вечно становился ему поперек пути, так что маркиз уже сожалел, что сохранил ему жизнь два года назад в Гаврийяке. Господину де Латур д’Азиру показалось, что появление молодого человека на месте Лагрона – не простое совпадение, а прямой вызов.
Маркиз взглянул на Андре-Луи скорее с удивлением, чем с гневом, и ощутил какое-то смутное, почти пророческое беспокойство.
И действительно, новый депутат, само появление которого было вызовом, заявил о себе в выражениях, не оставлявших и тени сомнения в его намерениях:
– Я предстаю перед вами как преемник того, кто был убит три недели тому назад.
Такое начало, приковавшее к Андре-Луи всеобщее внимание, сразу же вызвало крик негодования правой. Он сделал паузу и взглянул на них с легкой улыбкой – на редкость самоуверенный молодой человек.
– Господин председатель, мне кажется, что депутаты правой не принимают моих слов. Ничего удивительного: господа правой, как известно, не любят правды.
Раздался рев. Члены левой выли от смеха, а члены правой угрожающе вопили. Служители сновали по залу, взволнованные, вопреки обыкновению, хлопали в ладоши и тщетно призывали к порядку.
Председатель позвонил в колокольчик.
Голос Латур д’Азира, привставшего с места, перекрыл шум:
– Фигляр! Тут не театр!
– Да, сударь, тут охотничье угодье для задир-фехтовальщиков, – последовал ответ, и шум усилился.