Розенберг, недавно восторгавшийся книгами Достоевского и многими другими творениями русской культуры, теперь предупреждал о «губительности» их влияния на умы в Западной Европе. Он писал: «Достоевский имел успех у всех европейцев, которые находились в состоянии усталой расслабленности, у всех полукровок духовности большого города – и без учета его антисемитского мировоззрения – у еврейского мира писателей, которые в пустом пацифизме Толстого увидели еще одно благоприятное средство для разложения Запада. Художественная сила Достоевского бесспорна… спорить можно о созданных им образах как таковых и о его окружении, которое отражено в его книгах. «Человечным» с этого времени считалось все больное, сломленное, загнивающее. Униженные и преследуемые стали «героями», эпилептики – проблемами глубокого человеколюбия, такими же как неприкасаемые, как юродивые обленившиеся нищие Средневековья».
«Больным», «сломленным», «загнивающим» образам из романов Достоевского Розенберг противопоставлял те фигуры из мифов или реальной истории, которые были «человечными для жителя Запада» – «герой Ахиллес», «находящийся в творческом поиске Фауст». Розенберг писал, что «человечной является борьба, которую пережили Рихард Вагнер и Фридрих Ницше». Розенберг призывал: «От этого русского представления болезни, преступников в роли несчастных, дряхлого и гнилого как символов «человеколюбия», необходимо отделаться навсегда». Увлеченный еще недавно Достоевским, Розенберг призывал «отделаться навсегда» от наследия русского писателя как от страшной болезни.
Многочисленные упоминания о произведениях художественной литературы, живописи, архитектуры и музыки, различных событиях в мировой истории, а также высказывания различных историков, философов, религиозных проповедников, особенно мистика Эккехарта, ссылки на якобы безусловно доказанные истины из биологии, истории, геологии создавали впечатление необыкновенной эрудиции и оригинальности мышления автора.
На самом деле претенциозное сочинение представляло собой изложение публикаций и устных речей о превосходстве германской расы и «вырождающихся» расах, популярных в Германии уже в течение несколько десятилетий. В условиях глубокого общественного кризиса в Германии 20-х гг., когда утрачивалась вера в передовые идеи социального прогресса, общественную науку и мораль, расистские сочинения становились особенно популярными, даже если их авторы лишь излагали давно высмеянные и опровергнутые идеи о приоритете расовых начал в историческом развитии, а также фантастические версии атлантологов. Нет сомнения в том, что известные заделы в различных областях знаний, которыми обладал Розенберг, были, по меньшей мере, поверхностными и нуждались в существенном углублении и критическом переосмыслении. Однако, оказавшись в новой для него стране, какой была для него Германия, в необычной для него среде немецких националистов, выходец из Эстонии и выпускник Рижского университета, эвакуированного в Москву, Розенберг не пытался глубоко изучать предметы, о которых писал, а старался как можно быстрее овладеть набором идей и представлений, которые были общепринятыми в его мюнхенском окружении. При этом, как это часто бывает с вновь принятыми в тот или иной общественный круг, он старался не отстать от его участников и даже превзойти их, пытаясь охватить как можно больше модных тем и одновременно выставляя напоказ все свои только что обретенные и плохо переваренные познания.
К тому же новая для него журналистская деятельность в органе печати, рассчитанном на ненавидевшую революционные перемены аудиторию, заставляла Розенберга быть хлестким и ярким, а не основательным и глубоким в анализе проблем. Он старался шокировать, а не просвещать. Он пытался подавлять однозначными крикливыми суждениями, а не выносил на суд читателя все сложности и противоречия тех явлений и процессов, о которых он писал. Возглавляя центральный орган ультраправой националистической партии, Розенберг, прежде всего, старался призывать к экстремистским политическим действиям. Эти обстоятельства в значительной степени определяли характер книги Розенберга.
Экскурсы в геологию, биологию, археологию и историю и даже ссылки на Достоевского нужны были Розенбергу лишь для того, чтобы создать видимость глубины для обоснования политически конъюнктурных выводов. Розенберг так объяснял события последних лет в России: «Светлое великое желание Достоевского, ведущего борьбу с гибельными силами, очевидно. Восхваляя русского человека как путеводную звезду будущего Европы, он, тем не менее, видит, что Россия выдана демонам… В 1917 году с «русским человеком» было покончено. Он распался на две части. Нордическая русская кровь проиграла войну, восточномонгольская мощно поднялась, собрала китайцев и народы пустынь, евреи, армяне прорвались к руководству, и калмыко-татарин Ленин стал правителем. Демонизм этой крови инстинктивно направлен против всего, что еще внешне действовало смело, выглядело по-мужски нордически, как живой укор по отношению к человеку, которого Лотроп Штоддард правильно назвал «недочеловеком»… Русский эксперимент закончился как всегда: большевизм у власти мог оказаться в качестве следствия только внутри народного тела, больного в расовом и душевном плане, которое не могло решиться на честь, а только на бескровную «любовь». Тот, кто хочет обновления Германии, отвергнет и русское искушение вместе с его еврейским использованием».
И хотя заявления о «восточномонгольской крови», якобы поднявшейся в 1917 г., о значительной роли «китайцев» и «народов пустынь» в последовавших политических событиях России были пустой болтовней, борьба нацистов против коммунистов Германии, их планы в отношении России обретали мнимую обоснованность с помощью ссылок на неизвестных немецких ученых и великих русских писателей.
Словесная эквилибристика позволяла Розенбергу скрыть очевидные логические натяжки, фабрикации и откровенную ложь. Открытый им «миф XX века» он объявлял «старо-новым». Он излагал недавние события в мире, прибегая к мифологическим образам: «Этому новому и в то же время старому мифу крови, многочисленные фальсификации которого мы испытали, угрожали в тылу отдельной нации, когда темные сатанинские силы всюду вступили в действие за побеждающими армиями 1914 года, когда Фенвир разорвал цепи, Хель с запахом тления пронеслась над миром, и мидгардский змей взволновал мировой океан…» Розенберг уподоблял Первую мировую войну концу света, описанному в германо-скандинавском мифе. Гигантский волк Фенвир, змей Ёрмунганд из мирового океана, окружающего «среднюю», обитаемую часть мира («Мидгард»), их сестра Хель, являющаяся хозяйкой царства мертвых, остаются долго обузданными богами. Лишь по мере приближения конца света эти чудовища вырываются на свободу, неся смерть и разрушение.
Розенберг уверял, что ««старо-новый миф» приводит в движение и обогащает миллионы человеческих душ. Сегодня тысячью языков он говорит, что мы не «кончились в 1800 году», а с возросшим сознанием и взволнованной волей впервые хотим стать самими собой как целый народ, «единый с самим собой», чего добивался мастер Эккехарт… Сегодняшний миф точно так же героичен, как образы поколений, живших 2000 лет тому назад. Два миллиона немцев, которые во всем мире умирали за идею «Германия», вдруг обнаружили, что могут отбросить весь XIX век, что в сердце простого крестьянина и скромного рабочего старая сила, создающая миф нордической расовой души, жива так же, как она была жива в германцах, когда они переходили через Альпы… Место роскошной униформы заняла почетная одежда защитного серого цвета, прочная стальная каска. Ужасные распятия времен барокко и рококо, которые на всех углах улиц демонстрируют растерзанные члены, вытесняются постепенно строгими памятниками воинам… Святой час для немца наступит тогда, когда символ пробуждения и знамя со знаком возникающей жизни станет единственной господствующей верой в империю». («Знак возникающей жизни» означал свастику.)