Пассажиры отодвигались от него, жались к стенкам, переминались с ноги на ногу. Кто-то сорвал с окна рогожку, и по тупым, уставшим лицам мазало серым светом. Перешептывались, всхлипывали, толкали друг друга, охали — но все исподволь, скупо, испуганно. Никто не отвечал на его вопрос.
Но и так было ясно.
Свободцы.
Пол под ногами кренился. Клетушки застыли — настил под ними с чавканьем и вздохами медленно тонул в красноватой воде. Свободцы оцепили караван и шли теперь вдоль пассажирских вагонеток. Стучали широкие подошвы сапог, слышались отдельные лающие слова, мимо окна протащили беловолосого охранца с разбитым лицом и безвольно волочащимися по воде кистями рук. Те были чистыми.
Иншек сглотнул, сунулся было в карман за платком — будто тот поможет, глупость какая — и тут на подножку вскочил молодцеватый парень с длинным хлыстом. Пробежал по всем цепким, липким взглядом, безошибочно ткнул пальцем в Иншека:
— Ты, руки покажь!
И тот медленно, безвольно выпростал из глубоких карманов и протянул к свободцу розовые ладони с карминово-багровыми разводами трещинок, ползущих от подушечек пальцев к запястьям и выше, вокруг бледных безволосых предплечий. Ближе к локтевым сгибам яркие полоски бледнели и терялись, сливаясь с кожей.
Парень удовлетворенно хмыкнул и указал рукояткой хлыста на выход.
Два дня назад Иншек сказал отцу, что идет в мастерскую и будет уже совсем вечером, поздно. Суетливо сбежал с крыльца… Через минуту он вспомнил, что забыл перчатки, но не стал возвращаться — плохая примета. Сунув несколько засаленных бумажек в карман обознику с замученным безразличным взглядом, он получил уголок жесткой скамьи в пассажирской клетушке и билет до Цересского уезда.
Город Карев быстро остался позади, и обоз потащился вслед заходящему солнцу по болотистой равнине с озерцами красной воды и блеклой седой травой. Доски настила ныли и хлюпали. Перегруженные телеги скрипели, махинисты остервенело дергали за рычаги, шипя сквозь зубы и сплевывая желтую слюну на широкие передние колеса.
Пассажиров было — не продохнуть. Толстые бабы в плетеных кожаных платках и суконных накидках, заросшие мужики с рябыми лицами, пара чумазых мальчишек в одинаковых меховых шапочках. И глаза у всех — испуганные, взволнованные, вороватые. Иншека притиснули к стене, он с трудом шевелился, пытаясь расправить плечи, хотя бы чуть-чуть изменить положение. По отсиженной ноге гуляли игольчатые мурашки, кусала мошка, забивалась в ноздри и уголки глаз. На раме окна бесполезно хлопала дырявая рогожка.
На полу клетушки, под лавками, на лавках и в сетках, подвешенных к щелястому потолку, топорщились мешки с кемью. Как бы тщательно их ни завязывали, по доскам уже мело пылью и крошкой телесно-розового цвета. Пассажиры отирали щеки, встряхивали грязными, слипшимися волосами, обмахивали обшлага рукавов… Бесполезно. Кемь расползалась по обозу быстрее, чем он катился по извилистой спине настила, по единственной дороге от Керта до Цересских земель, от знаменитых красных оврагов к цивилизации. Кемь облизала все лица, будто закатное солнце, и даже моторы кашляли и плевались терракотовым.
Контрабандная, ворованная. Любой обоз отсюда, как его ни досматривай, как ни грози и ни ссаживай преступников, оказывался набит ею под завязку. Везли пассажиры, везли обозники, махинисты, охранцы… Везли пакеты, мешочки, тюки — кто сколько урвал. Все мысли и разговоры три дня пути отплясывали вокруг кеми и добычи ее, да еще — кому сгружать, не доезжая до Цересса. А потом, когда болото заканчивалось, и обоз с трудом взбирался на пузатую насыпь, пассажиры, подхватив мешки, спрыгивали, бежали прочь, спеша, спотыкаясь, скатываясь по булыжникам, а клетушки полупустыми уходили, ухая и подпрыгивая на стыках деревянного настила.
Но до этого надо было еще дожить, трое, а то и четверо суток духоты — с чужими потными телами, с насекомыми и кисловато-сладким, прилипчивым запахом кеми. Даже Иншека, еще при обучении притерпевшегося к нему, чуть не выворачивало, что уж говорить о непривычных, от жадности решившихся на переезд. Мальчиков тошнило прямо на пол. Ругань и недовольство сонно клубились под потолком, Иншек уплывал вслед за ними, проваливался в мутный кошмар.
Как оказалось в итоге — чтобы проснуться и неуклюже выбраться из клети: под тусклое утреннее солнце, под самострелы свободцев.
Всего из обоза вытащили шестерых и повели их по тропинке, от метки к метке, вглубь болота. Следом тащили несколько саней, нагруженных мешками — забрали почти все. Сколько сумели.
Иншек спотыкался и загребал ботинками красную воду, горький комок подкатывал из подбрюшья к горлу, и дергалось веко. Сознание цеплялось за мелочи — звон мошкары, оклики конвоиров, мерность шагов… Никак не получалось сосредоточиться.
Тропинка выбралась на холм, идти стало легче, и впереди, в широком овраге, показалось временное логово свободцев. Три больших шалаша из черно-красных ветвей, аккуратно стянутых широкими кожаными полосами, коновязь и саманная хибара. Пленников подвели к ней и поставили в ряд.
Иншек трусливо, краем глаза косился на товарищей по несчастью. У троих руки были чистыми, зато на вороте — охранцовская звездочка. Этих, может, и не убьют — поучат прикладом в зубы, до кровавой пены, и отпустят на все четыре стороны. Найдешь дорогу назад, выберешься из топи — молодец, живи. И наука на будущее — не жадничай, не берись охранять обоз с ворованным. Да и государственный — тоже не берись.
Один парнишка — тоненький, чернявый, с дрожащими губами — стоял и разглядывал свои ладони как чужие. Багровый узор добрался до запястий только — то ли подмастерье, то ли в училище первый… ну, второй курс закончил. Этому тоже бояться нечего — не успел еще нагрешить, неглубоко кемь въелась.
А ближе всех, плечом к плечу с Иншеком, стоял, покачиваясь, перекатываясь с пятки на носок, сероволосый пожилой капитан. То есть любой назвал бы его капитаном — по той же звездочке на воротнике судя, по военной выправке и по ладоням, мозолистым, шершавым, но без розовинки. Но Иншек узнал его по профилю, по горбинке на узком носу и по повороту головы, и горький комок наконец растаял в горле, разлился тягучим жаром под ребра, и успокоилось веко. Он понял, что дело выгорит, и меленько, трусливо, до дрожи в солнечном сплетении обрадовался.
И когда к маленькой шеренге пленных подошел старшой, скользнул взглядом по охранцам, чернявому ученику и «капитану» и махнул рукой: «Дрянь, мелочь. Отпустить!», а Иншека подхватили под локти и потащили в хибарку, потолковать, просто потолковать — с щипцами, жаровней и крошечными молоточками, что плющат подушечки пальцев… Иншек извернулся и крикнул: «Колго… Господин Колго! Позвольте слово, одно слово, вам, только вам…» И быстро, заикаясь, жарко зашептал что-то на ухо старшому, кивая в сторону отпущенных.
Старшой свободцев, Колго Болотный, за голову которого назначена была великая цена в Церессе и за оврагами, цена в мешок драгоценных камней, а денег — сколько с собой унесешь, выслушал Иншека и в три прыжка догнал пленных. Развернул «капитана» лицом к себе и, выхватив из нагрудного кармана лезвие, рубанул сверху вниз длинным движением, разрезая тому рукав. На плече сероволосого вырос длинный алый порез, а рядом с ним — заголились круглые черные рубцы, с малиново-белой каемкой. Они самые, «поцелуи кеми», до которых не каждый творец дорастет — лишь гений, или столетний мастер, вдышавшийся пылью до розовых слез и слюны, либо… либо Её страж, из любимых.