Несколько минут они стояли неподвижно, наконец Рунек медленно опустил руки.
– Обопритесь на мое плечо, – тихо сказал он. – Покрепче! Не смотрите ни направо, ни налево, а только на дорогу перед собой. Я поддержу вас.
Он поднял альпеншток и обхватил правой рукой талию Цецилии. Баронесса повиновалась, как автомат, опасность, которую она осознала только теперь, сломила ее упрямство, она дрожала всем телом, и у нее кружилась голова. Они медленно начали спускаться; Эгберт дышал учащенно и прерывисто, а на его лице пылал яркий румянец.
Наконец опасность миновала, они достигли луга. За все время спуска они не произнесли ни слова, и только теперь Цецилия подняла голову; она была еще бледна, но старалась улыбнуться, протягивая руку своему спасителю.
– Господин Рунек… благодарю вас!
Ее голос прозвучал как-то по-особому, в нем было что-то вроде сердечной теплоты, слышалась горячая благодарность, но Эгберт еле прикоснулся к ее протянутой руке.
– Не за что! Я оказал бы ту же услугу всякому, кто подвергался бы такой же опасности. Теперь успокойтесь, а потом я провожу вас до экипажа в Кронсвальд, до него еще довольно далеко.
Цецилия взглянула на него с удивлением, почти ошеломленная, неужели это был тот же человек, который только что в смертельном страхе наклонялся над ней, все существо которого дрожало от лихорадочного возбуждения, когда он скорее нес, чем вел ее с горы? Он стоял перед ней с неподвижным лицом и говорил по-прежнему холодно и равнодушно, как будто воспоминание о последней четверти часа совершенно изгладилось в его памяти. Но так только казалось; темные глаза Цецилии проникли в эту тщательно охраняемую от чужого взора душу, она знала, что в ней крылось.
– Вы считаете меня трусихой, способной часами дрожать после того, как опасность миновала? – тихо спросила баронесса. – Я только устала после трудного пути, и у меня болят ноги. Я отдохну с четверть часа.
Она опустилась на землю под высокой сосной, обросшие мхом корни которой образовали нечто вроде кресла. Она изнемогала от усталости, но у ее спутника не нашлось ни слова сочувствия или сожаления; казалось, у него было только одно желание – поскорее освободиться от роли проводника.
Трава ярко сверкала на солнце, позади них высился Альбенштейн, впереди открывался великолепный вид на горы. В этом ландшафте было особенное обаяние, мечтательное и тоскливое, как своеобразная поэзия, которой дышали все местные легенды. Внизу лежали долины, погруженные в голубоватую дымку, тогда как окружающие возвышенности были залиты ярким солнцем; по этим долинам и возвышенностям разливалось безграничное море леса, из которого то там, то сям выступали обнаженные вершины утесов да побелевшие от пены ленты горных потоков. Как из неведомой дали, несся таинственный шум деревьев, он то рос с неудержимой силой, то замирал вместе с ветром. И другие звуки доносил ветер снизу; было воскресное утро, и церковные колокола во всех маленьких лесных селениях призывали к службе.
Цецилия сняла шляпу и прислонилась к стволу дерева. Эгберт стоял в нескольких шагах, его глаза были обращены на нее; напрасно он силился смотреть вдаль, его взгляд снова возвращался к этой стройной фигуре в простом платье из бумажной материи, к блестящим волосам, сегодня просто зачесанным назад и заколотым на затылке под шелковой сеткой. Сейчас это была совсем другая девушка, чем та, которую до сих пор знал Эгберт, гораздо привлекательнее и… гораздо опаснее.
Несколько минут длилось молчание; наконец Цецилия подняла глаза и тихо спросила:
– И вы даже не браните меня?
– Я? Как мне может такое прийти в голову?
– Вы имеете полное право сердиться, своим легкомыслием я подвергла опасности и вашу жизнь, я чуть не увлекла вас за собой в пропасть. Мне… мне стыдно!
Баронесса говорила просительным тоном, почти робко, странно было слышать такую речь из этих уст. Эгберт покраснел до корней волос, но его голос сохранил прежний ледяной тон.
– Вы не знали, насколько серьезна опасность; в другой раз будете осторожнее.
– Так вы не хотите принимать мою просьбу о прощении точно так же, как отвергли благодарность? – с упреком спросила Цецилия. – Вы спасли мне жизнь, рискуя своей собственной… впрочем, в настоящую минуту вы имеете такой вид, как будто горячо раскаиваетесь в том, что сделали.
– Я? – воскликнул Эгберт.
– Да, вы! У вас такое выражение лица, точно вы не на жизнь, а на смерть боретесь с заклятым врагом. Боже мой, с кем бы это? Ведь, кроме меня, здесь никого нет!
Опять зашумел лес и стих, а звон колоколов стал слышен явственнее. Воздух переполнился звуками, они точно плыли и качались в солнечных лучах и сливались в странную музыку, которая звучала сначала отдельными разорванными аккордами, а потом полилась плавной мелодией.
Эти два человека, встретившиеся на уединенном лугу, принадлежали к различным сословиям; во всех мыслях и чувствах их разделяла пропасть, и тем не менее эта избалованная светская девушка, жившая лишь в водовороте развлечений, в вечной погоне за удовольствиями, в каком-то мечтательном забытьи прислушивалась теперь к таинственному пению леса, а этот человек, которому непрерывный труд никогда не оставлял свободного времени для мечтаний и дум, тщетно боролся с очарованием этой мелодии. Он привык всегда трезво оценивать действительность, видеть вещи в их истинном свете, ясными, спокойными глазами смотреть на жизнь, полную борьбы и непримиримых противоречий; по складу своего ума и характера он должен был относиться к окружающему трезво и прозаично, что общего мог он иметь с этой путаницей неясных, волнующих ощущений? И тем не менее они овладевали им, все крепче опутывали своими сетями, а среди мелодии природы раздавался ласкающий ухо человеческий голос: «С кем ты борешься? Ведь, кроме меня, здесь никого нет!»
Эгберт провел рукой по лбу, как будто желая заставить себя очнуться.
– Извините мне мое мрачное настроение, – сказал он. – Я думал о неприятностях, которые были у меня с рабочими в Радефельде. Человек, у которого, подобно мне, голова занята заботами, как видите, не годится для общения.
– Разве я требую, чтобы вы занимали меня разговорами? Эрих прав: вы так же непоколебимы, как эти скалы, неприступны, как сам Альбенштейн. Только подумаешь, что волшебное слово, которое дает возможность заглянуть в неизведанные глубины, наконец найдено, как в ту же секунду вход снова закрывается и исследователь натыкается на холодный камень.
Рунек не отвечал. Недаром он так боялся этой встречи, он знал, что в минуту опасности и страха изменил себе.
А его противница, понявшая теперь свою власть, была неутомима и хотела во что бы то ни стало насладиться своим торжеством. Немалых трудов стоило ей надеть на этого упрямого, непокорного человека ярмо, которое так охотно, с таким удовольствием носили все другие; теперь он был укрощен, и она хотела видеть его у своих ног.
– Эрих жалуется, что так редко видит вас, – продолжала она. – Когда вы бываете в Оденсберге, то проводите время исключительно в кабинете отца Эриха и уклоняетесь от приглашения в семейный круг. Радефельдские работы дают вам удобный предлог для этого, но я прекрасно знаю, что заставляет вас держаться вдалеке: мое присутствие и присутствие моего брата. Я с первой минуты почувствовала глухую вражду, которую вы питаете к нам, и не раз уже задавала себе вопрос: почему? Я не могу найти ответ на этот вопрос.