Скрывать любовь она могла одним способом. Их связь началась с игры в хорошего учителя и плохую ученицу. Цинизмом оказалось очень удобно прикрывать оголенные до нервов чувства. Если нельзя говорить о любви – надо подчеркивать нелюбовь. Она не любит его, нет. Просто отрабатывает зачет. Так легче обоим. Ему ни к чему знать, как Маринке будет больно на свадьбе. И после свадьбы. Он не должен ее жалеть. Не должен раскаиваться в том, что причиняет ей страдания. Он ничего не должен знать, кроме того, что она, как последняя шлюха, зарабатывает зачет.
Хотелось плакать от предчувствия разлуки – она хохотала, нагло глядя ему в глаза.
Целуя ее спину, он говорил:
– Обожаю твои веснушки!
Передернув плечами, она осаживала:
– Ненавижу их – из-за них я не могу надеть открытое платье.
Он ей:
– Перестань называть меня по отчеству. После того, что у нас было…
Она:
– Мало ли, что было! Не могу же я «тыкать» каждому преподавателю, которому сдаю «хвосты».
– У тебя их так много?
– У каждого нормального студента есть «хвосты».
– Я имел в виду другое.
– Мне больше нравится «Что имею, то и введу».
Иной раз замирала после очередной своей тирады – как из ее уст вообще могли вылететь такие слова?! И тут же давила сомнения: так и надо, так должно быть. Так будет легче расстаться.
Ну не могла она рассупониваться в его руках: «Геннадий Алексеич, я вас люблю!» Не могла! А вдруг он увидит в ней не шлюху, а влюбленную ранимую женщину – что тогда? Она не выдержит его взгляда, если это случится. В лучшем случае жалеющего: о чем ты, дурочка, у меня ведь есть Оленька. Или сочувствующего: эк тебя, девка, угораздило! Возмущенного: я тебя для разового удовольствия звал, а ты мне такую свинью подложила со своей любовью! Ненавидящего: скажешь Оленьке – убью!
Хотелось крикнуть о своей любви, или прошептать – все равно. Осыпать поцелуями его лицо, повторяя бесконечно: «Миленький, родненький, любимый мой! Разве ты не видишь, как я тебя люблю? Разве не видишь, что я – твоя женщина, я, а не Ольга? Как же ты не понимаешь, что Ольга – дрянь и шлюха? Как мог поверить в наивность ее лживых глаз? Опомнись, Генка, милый, одумайся! Вот, вот же я, лежу перед тобой, как на ладони, вся открытая, ничего не скрывающая. Так люби же меня! Если не можешь любить душу мою – люби хоть тело!»
Вместо этого игриво зазывала:
– Ну что, Геннадий Алексеич, примете еще один зачет? Надеюсь, натура вас устроит? Не наскучила вам моя натура?
Он злился:
– Забудь о зачетах! Я уже все зачел тебе по полной программе. Если ты ходишь ко мне только ради зачетов – можешь не ходить, они у тебя уже есть. Я хочу, чтобы ты приходила ко мне. Не к преподавателю – ко мне, как к мужчине!
Ах, как приятны его слова! Но этого мало. Он забыл сказать, что ему никто, кроме нее, не нужен, никакая лживая Оленька с наивными глазами, что пусть она катится со своей мнимой наивностью ко всем чертям. Мало, этих слов бесконечно, ничтожно мало для того, чтобы Марина могла открыться перед ним, перестала играть роль распутной студентки-двоечницы.
– Здесь, в каморке, я могу воспринимать вас только как преподавателя. А в другое место вы меня не поведете: для других мест у вас есть Оленька. Если я бесстыдно валяюсь на матах в каморке спортзала, значит, пришла не к мужчине – к преподавателю физической культуры. Вот и преподайте мне физическую культуру, Геннадий Алексеич! Научите меня культурно выполнять физические упражнения в постели. Подготовьте меня к сдаче норм ГТО, я ведь обязана ежеминутно быть готовой к труду и обороне!
– С тобой невозможно разговаривать. Почему ты упорно напоминаешь мне о том, что ты всего лишь бесстыжая студентка, привычно отдающаяся за зачет?
– Ну почему же «привычно», почему «за зачет», – если бы хоть кто-нибудь мог догадаться, что в эту минуту творилось в ее душе! «Глупый мой, глупый! Я ничего не могу тебе сказать. Как только ты поймешь, что я в тебя влюблена – немедленно отправишь меня в отставку во избежание проблем, а я совсем, совсем этого не хочу!» – Насколько я поняла, зачет я уже имею. Стало быть, в корысти меня упрекать нельзя. В данный момент я отдаюсь исключительно из любви к искусству. То есть к физической культуре.
Однажды он ответил на ее ерничанье:
– Иногда я тебя ненавижу. За то, какая ты сладкая и доступная. Если бы только Ольга знала, какая ты циничная дрянь! Вот женюсь – непременно запрещу ей с тобой общаться, а то ты научишь ее жизни.
Марина дернулась, будто получила удар под дых. Слезы подступили к глазам, но она не могла позволить себе заплакать: все правильно, она именно этого и добивалась. Но почему он с такой легкостью поверил?! Он не должен был верить – он должен был разгадать ее игру!
Спросила с вызовом:
– Только за это? За сладость и доступность? Так не была бы я такой доступной – вы бы не узнали, какая я сладкая.
Кеба рывком приподнялся над нею, распластавшейся на покрытых простыней матах, смотрел с ненавистью и еще чем-то. Болью? Нет, показалось. Наверное, это было презрение – чего еще она заслуживает?
– А еще больше ненавижу за то, что не могу от тебя отказаться. Знаю, что должен, и не могу. У меня ведь свадьба скоро, и я люблю Оленьку, а ты заставляешь меня чувствовать себя последней сволочью. И ладно, была бы ты обычной студенткой, такой же шлюшкой, как остальные. Так нет же, ты ведь еще и Ольгина подруга. Мне иногда так хочется рассказать ей, какая ты дрянь! Но тогда я ее потеряю.
Слова его били Маринку больнее пощечин. А она улыбалась:
– Тогда потеряйте меня, это будет проще.
– Да, это было бы проще. Проблема в том, что терять тебя мне совсем не хочется.
– Тогда определитесь, Геннадий Алексеич. Или я перестаю к вам ходить, раз уж у меня имеется зачет, или хожу, и вы перестанете называть меня шлюхой. Может, я и шлюха, но ни одной шлюхе не понравится слышать это каждую минуту.
Неожиданно для себя приняла решение:
– Впрочем, вы правы. С этим действительно пора кончать. Спектакль слишком затянулся. Рада была доставить вам удовольствие, уважаемый. Спасибо за зачеты.
Едва сдерживаясь, чтоб не разреветься, соскользнула с матов и принялась судорожно натягивать одежду. Кеба даже не пытался ее задержать.
Только на улице Марина позволила себе расплакаться. Не обращая внимания на прохожих, размазывала слезы по щекам, не опасаясь за яркий свой макияж. Пропади он пропадом, тот макияж, вместе с Кебой! Все кончено, хватит! Давно нужно было поставить точку. Прощай, Кеба, прощайте, дорогой Геннадий Алексеевич!
Однако расстаться надолго не получилось. Уже через двое суток Кеба, полдня пытаясь улучить момент, когда рядом с Мариной не окажется Оленьки, подошел к ней буквально на мгновение, прошептал еле слышно: