По каналу прошел буксир с включенными зелеными и красными огнями, и разрезанные им волны плескались о корни кипарисов. Мне нестерпимо захотелось налить в пакет из-под молока граммов триста виски и выпить его одним длинным глотком, пока он не вытеснит весь свет из моих глаз, звук из моих ушей и не растворит все мысли в моей голове. В этот момент я готов был жевать стекло, лишь бы выпить. Я знал, что не засну до рассвета.
В 6:13 утра, когда я наконец-то задремал, зазвонил телефон. Это был Клет Персел.
— Гретхен вернулась из Майами, — сообщил он.
— И что? — спросил я.
— Она говорит, что нашла свою мать.
— Держи ее подальше от меня, Молли и Алафер.
Я положил трубку, спросонья не попав в выемку на телефоне, и уронил ее, разбудив жену.
Джессе Лебуф никогда не считал себя человеком с предрассудками. По собственному мнению, он был реалистом, воспринимающим людей такими, какими они были или не были, и не понимал, почему другие видели в этом что-то дурное. Цветные не уважали белых, опустившихся до их уровня. Да и не хотели они жить с белыми или на равных с ними. Любой белый, выросший с ними, знал это и уважал свойственную южной культуре сегрегацию. Субботние охоты на черномазых были своего рода обрядом посвящения. И если кто и был в этом виноват, так это Верховный суд Соединенных Штатов и его решение об интеграции школ. Ведь стрельба по черным из пневматических винтовок или рогаток и подбрасывание на крыши их домов петард не приносили какого-либо долгосрочного вреда. Они же должны платить, как и другие иммигранты, если хотят жить в этой стране. Сколько из них родилось в больницах для бедных и выросло на социальном обеспечении? Ответ — все до одного. Если не нравится — пусть живут себе в соломенных хижинах у себя в Африке, слушая, как в темноте рыскают львы.
Но всякий раз, когда Джессе задумывался о своей жизни, он натыкался на неоспоримый факт, в котором он никак не хотел себе признаваться. Так или иначе, ему всегда нужно было находиться среди цветных. Он не только спал с негритянками, молодыми или не очень, в свои подростковые годы — он возвращался к ним вновь и вновь, когда ему было уже далеко за сорок. Они боялись его, они словно уменьшались в размерах под его весом, сигаретным запахом и несвежим дыханием, в то время как их мужчины прятались в темноте, сверкая от стыда белками глаз. После каждой экскурсии в черный квартал Джессе чувствовал прилив сил и ощущение полного контроля, которые ему больше нигде не удавалось испытать. Иногда он отправлялся надраться в мулатский бар около Хопкинса сразу после борделя, где он выпивал бутылку «Джакса», сидя в углу и рассматривая лица посетителей. Его обожженная солнцем кожа была почти такого же цвета, как у них, но Джессе всегда носил хаки, полуботинки, мягкую фетровую шляпу и карманные часы «Лима» на цепочке, как бригадир или надзиратель на плантации. Тот дискомфорт, который другие люди испытывали при Джессе, служил доказательством того, что сила, скрытая в его гениталиях, и мужественный запах от его одежды были вовсе не косметическими.
Но всему пришел конец с принятием позитивной дискриминации и наймом в полицию черных помощников шерифов и городских патрульных. Джессе потребовалось тринадцать лет, три государственных экзамена и четыре семестра вечерних занятий в общественном колледже, чтобы из патрульного дорасти до детектива. Однажды чернокожему дали ту же заработную плату, что и Джессе, и назначили его партнером. Черный протянул два месяца, а затем подал рапорт и был переведен в полицию штата.
Джессе стал одиноким волком и получил кличку «Волкодав». Если какой-то арест грозил неприятностями или требовал ненужного бумагомарания, на дело отправляли Волкодава. Если подозреваемый стрелял в полицейского или изнасиловал ребенка, или же регулярно терроризировал район и баррикадировался в своем доме, был только один человек, способный выполнить эту нелегкую работу. Волкодав отправлялся на дело с обрезом двенадцатизарядного дробовика, заряженным дробью и картечью, а санитары стояли наготове с открытыми мешками для тел.
Джессе Лебуф знал, что этот компромисс был достигнут без его согласия. Он был полезным инструментом, сборщиком мусора в дешевом костюме, молнией в арсенале шерифа, которую тот метал, когда подворачивалась грязная работа, не привлекавшая никого из полицейских. Но между делом чернокожие полицейские, как мужчины, так и женщины, заменили его в качестве символа власти в черных кварталах, и Джессе Лебуф присоединился к армии необразованных стареющих белых мужчин, не имеющих более сексуального доступа к женщинам, чью доступность он всегда принимал как само собой разумеющееся.
В 5:46 утра в субботу он отправился на своем пикапе вниз по Ист-Мэйн через историческую часть города. Улица была пуста, газоны переливались зеленым и голубым при слабом освещении, каладиумы и гортензии были усыпаны росой, а канал дымился за дубами и кипарисами, растущими вдоль берегов. Впереди он увидел «Шэдоус» и через дорогу от него дом надзирателя плантации, переделанный под ресторан. Джессе никогда не впечатляли исторические реликвии. Богатеи были богатеями, и он слал проклятья всем им, как живым, так и мертвым.
Он всмотрелся сквозь лобовое стекло в скромный дом-«дробовик» с небольшой занавешенной верандой, окнами до потолка и вентилируемыми зелеными ставнями. Свет в доме не горел, на крыльце лежала свернутая газета. На подъездной аллее и под навесом были припаркованы две малолитражки и пикап, по их стеклам стекал ночной туман. Лебуф объехал вокруг квартала и припарковался у обочины под навесом из ветвей гигантского черного дуба неподалеку от дома детектива, который, как считал Джессе, опорочил его честь перед лицом коллег.
Он заглушил мотор и прикурил сигарету без фильтра, потягивая из пол-литровой бутылки водку со вкусом апельсина. Сигаретный дым привычно устремился в его легкие, как старый друг, расцветая в его груди и лишний раз убеждая его в том, что его проблемы с сердцем никоим образом не были связаны с никотином. За годы службы Джессе скопил не один незарегистрированный пистолет, и он отлично знал, что это оружие всегда можно было подкинуть при отсутствии улик, но никто не видел тот ствол, что был при нем сейчас. Это был пятизарядный револьвер двадцать второго калибра. Лебуф отнял его у одной проститутки в Новом Орлеане. Он кислотой выжег серийный номер, обмотал деревянную рукоять изолентой и покрыл все стальные поверхности толстым слоем масла. Шансы на снятие отпечатков пальцев с подобного ствола были практически равны нулю. Сложность была в том, чтобы правильно спланировать всю операцию. Этого нельзя было делать в доме, нужно было найти другое место, где не было бы взрослых свидетелей.
Лебуф снова отпил из бутылки и глубоко затянулся сигаретой, медленно выдыхая дым сквозь свои пальцы. Он уже видел, как нажимает спусковой крючок, как огонь вырывается из дула и патронника, как пуля входит в ничего не подозревающую жертву, оставляя одно аккуратное отверстие во лбу, как ослабевают мышцы ее лица, в то время как ее мозг превращается в кровавую кашу. Затем ему остается лишь вложить подкидной пистолет в руку жертвы и сделать один выстрел в стену. Все было проще простого. За свою жизнь Джессе никогда не видел, чтобы полицейского сажали за убийство, если при этом не было свидетелей и все было сделано правильно.