— Ладно, остынь, — сказал я себе.
Рефрижератор снова поравнялся с моей машиной, прижавшись к ней гораздо плотнее, чем того требовало движение. Надо мной через кроны дубов, аркой накрывавших улицу, светило солнце, оставляя ослепительный отблеск на моем лобовом стекле. Я видел, как мужчины в грузовике разговаривают друг с другом, жестикулируя руками, как будто они подошли к обсуждению смешного окончания анекдота или истории. Затем пассажир повернулся ко мне и опустил стекло, его рот растянулся в улыбке:
— Подавись, говнюк, — внезапно выбросил он.
Из окна выглядывал обрез помпового ружья, завернутого в бумажный пакет, и я ударил по тормозам. Пассажир спустил курок, выпустив облако дроби, и я увидел, как взорвалось мое лобовое стекло, как дробь покрыла узорами отверстий капот и панель приборов, и почувствовал, как осколки стекла вгрызаются в мое лицо. Правым колесом я врезался в обочину, повиснув на ремне безопасности, и увидел, как грузовик остановился на углу, окруженный другим автомобилями, пытавшимися его объехать. Пассажир вылез из кабины и направился к моему пикапу, не обращая ни малейшего внимания на ужас, который он вселял в окружающих. Конец пакета в его руках горел. Я достал свой сорок пятый калибр из бедренной кобуры, открыл пассажирскую дверь пикапа и скатился с сиденья на асфальт.
Выбор у меня был небольшой. Я мог стрелять по нападавшему из-за машины и, если мне повезет, завалить его с первого выстрела. Но шансы на это были невелики: скорее всего, пули направились бы в густой поток машин и я мог попасть в невинного человека. А потому я одним прыжком проломил живую изгородь и оказался на парковке перед апартаментами Варины Лебуф. Прошла еще секунда, и нападавший исчез, а я слышал лишь удаляющийся рев грузовика на шоссе в сторону торговых районов Лафайетта.
Я зачехлил свой пистолет и только сейчас заметил, что мое лицо и руки были в крови. Легковушки и внедорожники буднично объезжали мой пикап, как если бы у меня спустило колесо. Солнце ярко светило через длинные руки деревьев над моей головой, ветер колыхал гортензии и каладиумы в раскинувшемся вокруг меня саду, а спокойствие и нормальность дня, похоже, не были никоим образом нарушены теми, кто спешно уезжал от этого места. Я сел на каменную скамейку у ворот, ведущих к бассейну, и достал сотовый телефон. Мои руки дрожали так сильно, что набирать «911» мне пришлось большим пальцем.
Где-то вдалеке Джимми Клейтон пел «Это просто сон». Я заметил Варину Лебуф в купальнике, направляющуюся в мою сторону, ее сандалии на высокой платформе цокали по плитке. Она опустилась на одно колено передо мной и стряхнула осколки стекла с моего лица и рук. Затем она посмотрела на меня тем взглядом, которым, я уверен, она обезоруживала любых ухажеров. У нее были карие глаза, наполненные теплотой, блеском и энергией, а выражение лица было столь искренним, столь полным заботы о твоем благополучии, что ты был готов на все ради нее.
— О, Дэйв, эти люди поубивают даже своих матерей. Для них нет границ. Думаю, здесь речь идет о миллионах. Не будь же ты таким глупым, — проговорила она.
У бассейна работала стереосистема, ветер касался поверхности воды, оставляя на ней легкие волны, и шелестел ветвями пальмовых и банановых деревьев, раскачивая цветущую орхидею в цветочном горшке. Голос Джимми Клейтона, казалось, доносился из самого 1958 года, и мне на минуту показалось, что я снова был там, с ним, во времена школьных танцев и музыкальных аппаратов в придорожных кафе, когда весна казалась бесконечной и все мы думали, что будем жить вечно. Я вытащил осколок стекла из брови и почувствовал ручеек крови на щеке. Варина вытерла кровь салфеткой и откинула волосы у меня с глаз.
— Дэйв, и твое везенье когда-нибудь закончится, — сказала она.
— Да, но не в этот раз, — ответил я.
Через пробоину в живой изгороди я вернулся на улицу, завел свой грузовичок и убрал его с дороги на парковку. Я знал, что максимум через пять минут сюда заявится полиция Лафайетта и все возможности опросить Варину будут потеряны. Она надела халат и села за столик у бассейна перед большой порцией мороженого, таявшего в лучах отражавшегося от стеклянного стола солнца.
— Кто в меня стрелял? — спросил я.
— Мне откуда знать? — ответила она.
— Давай только без дураков.
— Ты напугал моего отца. У тебя не было никакого права так поступать.
— Никто не может напугать твоего отца, скорее наоборот. Он карьеру себе сделал на запугивании беззащитных людей.
— Я не имею в виду тебя лично, я имею в виду то, чем ты занят. Пьер путался с семейкой Джиакано. На каком уровне — я не знаю. Но я знаю, что он боится, так же, как боится мой отец.
— Джиакано пришел конец тогда, когда Диди Джи отправился на тот свет. Все остальные члены этой семейки — бездарные тупицы, которые пиццу не могут разрезать без инструкции. У твоего отца есть свои пороки, но не думаю, что страх перед семьей Джиакано входит в их число.
— Мой адвокат занимается моим разводом с Пьером. Я не знаю всего, во что он вляпался. Мой адвокат сказал, что, быть может, мне нужно быть поосторожнее с моими молитвами, в плане того, что я в итоге смогу получить или не получить при разводе.
— А вам с Пьером разве не принадлежит какая-то служба электронной или там безопасности?
— Не совсем так. Половина компании принадлежит Пьеру и моему отцу. Остальные акции несколько лет назад выкупил один международный конгломерат. Я вообще занялась-то этим бизнесом, только чтобы создать рабочее место отцу.
Ее слова несколько расходились с тем, что я знал о ней. Она закончила государственный университет Луизианы по специальности «инженер электронных систем» и с момента окончания учебы работала в сфере высокотехнологичных электронных систем безопасности.
— То есть твой адвокат думает, что у Пьера могут быть связи с нехорошими людьми?
— По меньшей мере, некоторые из них. Он вырос в округе Святой Марии. Тогда, в 70-е годы, семья его матери выбрасывала людей из предоставляемого компанией жилья даже за то, что кто-то побеседовал с представителями профсоюзов. Что в них всех интересного, включая Пьера, так это то, что они ни на секунду не сомневаются в своей правоте. Ничто не вызывает у них чувства вины, даже супружеские измены, — Варина посмотрела мне прямо в глаза.
— Ты говоришь о Пьере?
— Чтобы у тебя не возникало никаких там идей, я ему отомстила. Я каялась на исповеди в моей церкви, и это было нелегко, но я рада, что облегчила душу.
— А его дед играет в этом какую-нибудь роль?
— Я вообще не знаю, что он из себя представляет. Я всегда старалась держаться от него подальше.
— А в чем проблема?
— Во всем. В его глазах. В том, с каким оскалом он смотрит на тебя. Однажды старик подошел ко мне сзади и прикоснулся к шее. Он сказал, чтобы я не двигалась с места, что у меня якобы пчела в волосах, а после этого прижался ко мне всем телом. Это было отвратительно. Я рассказала Пьеру об этом, но он заявил, чтобы я не придумывала.