— Кто они?
— Не знаю. Уходи скорей!
— Я не останусь надолго. Я пришел спросить одну вещь.
Ванго нащупал в кармане листок бумаги — письмо от Этель. Оно прилетело к нему прямо в руки, повинуясь какому-то скрытому дуновению, и заключало вопрос, который отныне не выходил у него из головы: «Кто ты?»
Ванго стал вспоминать свою жизнь и свои тайны.
Есть такие закрытые двери, которые человек старается не замечать, настолько страшно их открыть.
Он баррикадирует их мебелью и забивает воском замочную скважину Только детям, может быть, станет любопытно — что же там, за дверью, — и, встав на четвереньки, они увидят под ней полоску красного света. Но Ванго всегда приводил в ужас этот свет. Он предпочитал ему солнечный — тот, что был снаружи.
А сегодня он думал только об этой тайне. Ему понадобилось почти пять дней, чтобы добраться сюда из Парижа и услышать ответ той, что его вырастила.
— Мадемуазель, расскажите мне все, что знаете. Скажите, кто я.
Она подняла голову.
— Что ты имеешь в виду?
Он повторил, хотя она прекрасно поняла вопрос.
— Скажите мне, кто я.
— Мой малыш, — прошептала она, спрятав лицо в его волосах. — Ты мой малыш.
Ванго встал, пристально посмотрел ей в глаза. И сказал с мольбой:
— Пожалуйста, скажите.
И тут она дрогнула.
Несколько долгих минут они смотрели друг другу в глаза. Мадемуазель присела на стул. Лицо ее стало неузнаваемым. Оно затрепетало от волнения, словно флаг на ветру, встревоженный дуновением прошлого. По нему вереницей бежали тени воспоминаний. Но она не произнесла ни слова.
Ветер воспоминаний принес за собой целую жизнь. Рыдания и смех сменяли друг друга, словно песчинки в дыхании сирокко.
Мадемуазель еще не начала говорить, а Ванго уже многое прочел по ее лицу.
Сегодня я не смогу рассказать тебе все. Я уже не знаю точно, что было на самом деле, а что мне привиделось. Мне нужно время.
— У меня нет времени! — воскликнул Ванго.
Пальцем она придвинула к себе пустую чашку. Ту самую, которая своим оборотом вокруг оси возвестила ей о появлении Ванго.
— Я хотела бы начать с конца, — сказала она. — С последней ночи. Позволь мне начать с последней ночи.
Ванго вынул из-за пояса шелковый платок, с которым никогда не расставался, голубой квадрат с буквой «В» и своей фамилией. На смятой ткани можно было различить слова: «Сколько держав даже не подозревают о нашем существовании». Мадемуазель встала, взяла платок, поднесла его к губам и заговорила.
— Это был теплый, солнечный день.
Она повторила, собираясь с духом:
— Теплый и солнечный..: В такую погоду яхта становилась маленьким раем. На палубе лежали круглые тени от плетеных зонтиков. Медленно покачивались три мачты. Деревянный настил был покрыт восточными коврами. Паровой двигатель не работал. Было жарко. Мы купались, прыгая в море с капитанского мостика.
Ее голос потеплел, она улыбалась.
— Я вижу тебя, Ванго. Ты лежишь на шезлонге из темного дерева. Вокруг тебя пляшут солнечные зайчики. Я помню голос, который пел тебе песню.
Она пропела по-гречески начало колыбельной, проникновенной, как песнь сирены.
— Кто мне пел? — прервал ее Ванго; в глазах у него стояли слезы.
Мадемуазель сделала вид, что не слышит.
— До самого вечера стояла ясная погода. Ты лежал на шезлонге в своей голубой пижамке.
— Кто мне пел? — повторил Ванго.
— Прошу тебя, Ванго, не торопи меня.
Она положила на стол сжатые руки.
— Ночью яхта блестела, как золото. Между мачтовыми опорами тянулись гирлянды с лампочками, по всей палубе горели фонарики. Это было большое судно, почти двести футов в длину, а экипаж состоял всего из шести матросов. С наступлением ночи поднялся ветер. Он принес облегчение после дневной жары. Море заволновалось. Дождь поливал ковры на палубе. Мы укрылись в каюте.
— Кто укрылся в каюте, Мадемуазель?
— Ты, я…
Она закрыла глаза и постаралась вызвать в памяти пение сирен, чтобы найти в себе силы продолжить.
— И твоя мать… — наконец произнесла она.
Там, где стоял Ванго, послышался какой-то шорох. Сквозняком в комнату занесло сухую траву, и она заскользила по полу. Мадемуазель еле слышно прибавила:
— И твой отец…
При этих последних словах глаза ее засияли. Она продолжила рассказ.
— Мы находились внизу, в маленьком салоне. Снаружи в это время начался шторм. Но мы не боялись. На свете не было яхты прочнее, чем наша. Она плавала у берегов Дании, по бурным северным морям. Самое надежное судно на свете. Твой отец часто это повторял.
И она опять улыбнулась.
— Конечно, он был прав. Твоя мать снова запела, стараясь тебя убаюкать. Он тоже засыпал, положив голову ей на колени. Он любил ее. Он стер старое название на носу яхты. И нарисовал звезду, маленькое светило с пятью лучами, потому что твою мать звали Нелл, что по-гречески означает «свет». Я восхищалась твоим отцом. Он говорил со мной, как с дамой, хотя я была всего лишь скромной няней-француженкой, а он выглядел настоящим принцем.
На домик в Полларе спускались сумерки. Ванго почти утратил ощущение реальности. Он вернулся в прошлое, которое полностью стерлось из его памяти. И снова возникло ощущение качки, как в ту октябрьскую ночь 1918 года.
— Матросы спустились вниз, чтобы обсушиться. Нам был слышен их разговор в носовой каюте. Все случилось из-за этого: твоя мать не хотела, чтобы они мокли наверху под дождем, и велела им возвращаться в каюту. Сама принесла им туда горячей воды.
Ванго подумал о руках, несущих чайник. Его мать. Как сладко было ему слышать это запретное слово… Его мать звали Нелл, Светлая…
Теперь Ванго слушал, закрыв глаза.
— Я сидела у иллюминатора, — продолжала Мадемуазель. — Только я одна почувствовала что-то неладное. И сказала: «Там, на воде, какие-то огни». Твой отец сразу же вышел. А вернувшись, успокоил меня. Он ничего не увидел. Сказал, что вряд ли какой-нибудь корабль, из-за бури сбившийся с курса, натолкнется на нас в этом месте. Он показал мне точку на карте, сказав: «Мы находимся здесь». Я это хорошо запомнила.
И Мадемуазель поставила палец на расстеленный перед ней голубой платок.
Ванго ощущал приближение катастрофы, но все еще цеплялся за призрачные картины: палец, указывающий точку на карте, теплая каюта, пение матери.
«Еще немного, — думал он. — Еще немного нежности, прежде чем наступит конец света…»