Из одной просветительской экспедиции, которые до тех пор не давали никаких результатов, потому что уроженцы долины выказывали удивительное безразличие к преимуществам христианства, капеллан Гонсалес де Мармолехо вернулся вместе с индейским мальчиком. Мармолехо встретил его, когда тот бродил по берегу реки Мапочо, худой, весь в грязи и кровяной коросте. Вместо того чтобы тут же броситься бежать, как поступали остальные индейцы, едва завидев засаленную сутану капеллана и воздетый вверх крест, мальчик увязался за ним, как собака, не говоря ни слова, но горящим взглядом безотрывно следя за каждым движением священника. «Уйди, мальчик! Брысь!» пытался отогнать его капеллан, угрожая треснуть по голове крестом. Но парнишка не отставал и так и дошел вместе с ним до Сантьяго. Делать было нечего, и капеллан привел маленького индейца ко мне домой.
— Что мне с ним делать, падре? У меня нет времени, чтобы ходить за детьми, — сказала я Мармолехо, потому что совершенно не хотела привязаться к ребенку врага.
— У тебя лучший дом в городе, Инес. Здесь бедняжке будет хорошо.
— Но…
— Помнишь ли ты, что сказано в заповедях и чему учит нас Господь? Следует кормить голодных и одевать нагих, — перебил он меня.
— Что-то я не припомню такой заповеди, но если вы так говорите…
— Пошлите его ходить за свиньями и курами, он очень послушен.
Я подумала, что с тем же успехом воспитанием мальчика мог заняться сам капеллан, ведь у него был и дом, и служанки, он мог бы сделать из него служку. Но отказаться я не могла, потому что была слишком многим обязана этому монаху. Худо-бедно, но он меня учил грамоте. Я уже самостоятельно принялась за одну из трех книг, которые были у Педро, «Амадиса Гальского», где повествуется о любви и приключениях. За остальные две я пока не решалась взяться: в «Песне о моем Сиде» говорится об одних лишь сражениях, а «Оружие христианского воина» Эразма Роттердамского — вообще наставление для солдат, а такая премудрость меня совершенно не интересует. У капеллана имелись еще книги, которые наверняка тоже были запрещены инквизицией и которые я намеревалась когда-нибудь прочитать. Так что мальчишка остался у нас.
Каталина его вымыла, и обнаружилось, что на нем была не засохшая кровь, а только грязь и глина; кроме нескольких царапин и ушибов, он был невредим. Лет парнишке было одиннадцать или двенадцать, он был худой, с торчащими ребрами, но сильный; на голове у него была копна черных волос, жестких от грязи. Он был почти наг. Когда мы попытались снять с него амулет, висевший у него на шее на кожаном шнурке, он искусал нам руки. Скоро я забыла о мальчишке, потому что была погружена в заботы по обустройству города, но через два дня Каталина напомнила мне об индейце. Она сказала, что мальчик ни на шаг не двинулся со двора, где мы его оставили, и ничего не ел.
— Куда девать его, мамитай?
— Пусть возвращается к своим, это будет самое лучшее.
Я пошла проведать парнишку. Он сидел во дворе неподвижно, будто вырезанный из дерева; его черные глаза неотрывно глядели на горы. Одеяло, которое мы дали ему, он откинул подальше, будто ему нравился холод и зимняя морось. Я знаками объяснила мальчику, что он может идти, но он даже не шелохнулся.
— Уходить не хочет, да. Оставаться хочет, не иначе, — вздохнула Каталина.
— Что ж, пусть остается.
— А присматривать за дикарем кто будет, а, сеньорай? Воры и лентяи эти мапуче.
— Это же всего лишь дитя, Каталина. И он скоро уйдет, ведь здесь ему нечего делать.
Я предложила мальчику кукурузную лепешку, но он не взял ее. Когда же я дала ему выдолбленную тыкву с водой, он схватил ее обеими руками и стал пить звучными глотками, как волк. Вопреки моим предположениям он остался у нас. Мы одели его в пончо и мужские штаны, подвязав их к талии, пока одежда по размеру не была сшита, постригли волосы и выбрали вшей. Уже на следующий день он стал есть с огромным аппетитом, скоро перестал сидеть на дворе и начал бродить по дому, а потом и по городу, как неприкаянная душа. Люди его интересовали гораздо меньше, чем животные, и последние отвечали ему взаимностью. Лошади ели у него с рук, и даже злые собаки, наученные бросаться на индейцев, завидев его, виляли хвостом. Поначалу его отовсюду гнали: никто не хотел видеть этого странного маленького индейца у себя дома, даже добрый капеллан, который так рьяно проповедовал мне о долге христианина. Но потом все привыкли к его присутствию, и парнишка снова стал невидимым: всегда тихий и внимательный, он беспрепятственно входил в дома и выходил из них. Служанки-индианки угощали его сладостями, и даже Каталина в конце концов приняла его, хоть и неохотно.
К этому времени вернулся Педро, усталый и измученный долгой верховой дорогой, но очень довольный, потому что привез с собой первые образцы намытого в реке золота, до вольно большие зернышки. Прежде чем собрать совет капитанов, он обнял меня за талию и повлек в постель. «Правда же, Инес, ты — душа моя», — прошептал он, целуя меня. Он пах лошадьми и потом и никогда еще не казался мне таким красивым, таким сильным, таким моим. Он сказал, что скучал по мне; что ему с каждым разом все труднее покидать меня, пусть даже на несколько дней; что когда меня нет рядом, ему снятся дурные сны, видятся грозные предостережения и просыпается страх потерять меня навсегда. Я раздела его, как ребенка, обтерла влажным полотенцем, поцеловала каждый шрам на его теле — от большой раны на бедре и сотен отметин, оставленных на нем войной, до маленькой звездочки на виске, оставшейся после какого-то падения в юности. Мы занялись любовью с какой-то новой, неторопливой нежностью, как будто старик со старухой. Педро был так измотан неделями напряжения, что отдался мне с кротостью девственницы. Я сидела на нем верхом, двигаясь медленно, чтобы доставлять ему удовольствие понемногу, и при цвете свечи любовалась его благородным лицом, широким лбом, орлиным носом, женскими губами. Глаза у него были закрыты, а на губах играла безмятежная улыбка, он доверился мне и казался очень молодым и уязвимым, совсем не похожим на того воинственного и властного мужчину, который несколько недель назад выступил из города во главе отряда солдат. В какой-то момент той ночью мне почудился в углу комнаты силуэт маленького мапуче, но, наверное, это была лишь игра теней.
На следующий день, возвратившись с заседания городского совета, Педро спросил меня, кто этот маленький индеец. Я объяснила ему, что мне его навязал капеллан и что мальчишка, как мы предполагаем, сирота. Педро позвал индейца, осмотрел его с ног до головы и остался очень доволен. Наверное, паренек напомнил Педро, каким он сам был в таком возрасте — таким же подвижным и горделивым. Поняв, что мальчишка не говорит по-испански, он велел послать за толмачом.
— Скажи ему, что он может остаться у нас, только если примет христианство. Его будут звать Фелипе. Мне нравится это имя. Если бы у меня был сын, я бы назвал его именно так. Договорились? — объявил Вальдивия толмачу.
Мальчик кивнул. Педро добавил, что если обнаружится, что мальчишка что-нибудь украл, то его тут же отстегают кнутом и выгонят из города; и что он может считать себя счастливчиком, потому что другому отрубили бы за это правую руку Понятно? Мальчик снова кивнул, не произнося ни слова, а на лице его читалась скорее ирония, чем страх. Я попросила толмача, чтобы он предложил парнишке такой уговор: если он будет учить меня своему языку, я буду учить его испанскому. Но это предложение Фелипе совершенно не заинтересовало. Тогда Педро выдумал обмен получше: если мальчик будет учить меня мапудунгу, ему позволят ухаживать за лошадьми. Лицо паренька тут же осветилось радостью, и с этого момента он проникся восхищением к Педро и стал называть его тайтой, то есть тятей. Ко мне он обращался формально, «чиньура», что должно было означать «сеньора», я полагаю. Так мы и порешили. Фелипе оказался хорошим учителем, а я — способной ученицей. Вот так, благодаря ему, я стала единственной уинкой, способной понимать мапуче без толмача, но, чтобы научиться этому, мне потребовался почти год. Я сказала «понимать мапуче», но это большое преувеличение: мы никогда не поймем друг друга, в нас скопилось слишком много взаимной злобы.