Правда, в тексте на щите об этом не упоминалось. Указывалось лишь, что рекордный наплыв публики пришелся на 1930 год, когда здесь выступал Пер Альбин Ханссон [42] . Получалось, если бы не я со своей версией истории парка, о Снуддасе сейчас никто и не вспомнил бы.
Тогда здесь не было таких зарослей и вся округа принадлежала нам. Помню, в последнее лето я устроил в ресторане подобие школьного класса. Сохранившийся стол стал преподавательской кафедрой, а стулья – школьными скамьями. Я срезал в лесу несколько прутьев и объявил, что тот, кто ответит на мой вопрос неверно, получит розог.
Позже я сам недоумевал, откуда в моей голове взялись такие безумные идеи. В играх я всегда выступал зачинщиком, остальные шли за мной – ведь я приехал из города.
Первый экзамен Анн-Луиз провалила с треском. И не потому, что была глупа, напротив, я выбрал для нее самые сложные задания.
В то время как ее брат и Пелле вспоминали названия станций, через которые проезжает поезд, школ, где они учатся, или какого цвета небо – проблема, над которой Пелле ломал голову довольно долго, – Анн-Луиз достались вопросы по истории и географии Швеции, а также о том, кто в последний раз стал чемпионом страны по футболу.
Наклонившись, она получила шесть ударов розгой и потерла спину.
– Больно? – поинтересовался я.
– Нет, – ответила Анн-Луиз. – Разве немножко.
В следующем туре я придумал для Пелле и брата Анн-Луиз более сложные вопросы. Но когда очередь дошла до нее, спросил имя басиста в «Лед Зеппелин», американского кинорежиссера и лучшего бомбардира высшей шведской лиги.
Анн-Луиз возмутилась.
– Я всегда получаю самые трудные вопросы, – пробурчала она.
– Это случайность, – серьезно ответил я, будто и сам верил в то, что говорю.
– Неужели ты думаешь, что он делает это нарочно? – заступился за меня ее брат.
Пелле молча жевал сопли.
Анн-Луиз посмотрела на меня с подозрением, но подставила спину.
– Подожди-ка, – остановил ее я. – На этот раз ты должна спустить штаны.
Она уставилась на меня с недоумением.
– Таковы правила, – объяснил я.
Она не двигалась. Потом возмущенно тряхнула челкой.
– Я знаю правила, я проделывал это в городе много раз, – кивнул я.
Через пару минут, снова надев штаны, Анн-Луиз заявила, что больше играть не хочет.
Ее брат и Пелле предположили, что она бестолковая, и я сказал, что такое вполне возможно. На том и разошлись.
Не знаю, как другие, а я в тот вечер долго не мог заснуть; во-первых, боялся, что Анн-Луиз расскажет о нашей игре родителям. Во-вторых, не мог забыть ее голые ягодицы. Мне казалось, я в жизни не видел ничего более красивого и вряд ли когда-то увижу.
Анн-Луиз имела привычку каждое утро сидеть на большом камне возле бабушкиного огорода. После порки она появилась там как ни в чем не бывало, значит не обиделась.
Тем не менее я не вышел. Вероятно, испугался того, что сделал. Потому что понимал: так нельзя поступать с теми, кого любишь.
Собственно говоря, что в этом такого? Другие, к примеру, играли в докторов, но я чувствовал, что совершил нечто противоестественное.
– Разве ты к ней не выйдешь? – спросила бабушка.
– Нет настроения, – объяснил я. – Лучше посижу дома, почитаю.
Около двенадцати Анн-Луиз ушла обедать, однако через четверть часа появилась снова.
Она просидела на камне до пяти часов, а потом ушла. Диабетикам нужно принимать пищу строго по расписанию.
А на следующее утро, после нескольких дней теплой солнечной погоды, зарядил дождь и подул сильный ветер.
Когда я встал с постели и выглянул из мансардного окошка, Анн-Луиз сидела на камне в резиновых сапогах и дождевике.
В одиннадцать ноль две мимо дома проехал рельсовый автобус, и бабушка сказала:
– Я больше ни о чем не буду тебя спрашивать, просто приглашу ее в дом. И скажу ее маме по телефону, что Анн-Луиз будет обедать у нас. Запеканки с колбасой хватит и на ее долю.
Я обрадовался, когда она вошла. Бабушка отряхнула ее дождевик, поставила сапоги в прихожую, а потом вытерла волосы и лицо Анн-Луиз махровым полотенцем. После этого я и Анн-Луиз, с раскрасневшимися щеками, поднялись наверх, а бабушка стала готовить люнч, или, как тогда это называли, обед. То, что сейчас считается обедом, было для нас ужином.
– Ты больше не будешь со мной водиться? – спросила Анн-Луиз.
– Но ты сама ушла тогда домой, – удивился я.
– Если хочешь, можем еще поиграть в школу, – предложила она.
– Я думал, тебе не понравилось…
– Ну… – пожала она плечами, – мне просто не хотелось снимать штаны, когда остальные оставались в штанах. Я буду делать все, что ты скажешь.
Даже не знаю, что было хуже: телесные наказания, которым я ее подвергал, или то, что я научил ее курить. Мы поехали на велосипедах в Андерслёв и купили сигарет. Они продавались поштучно в киоске за «Солидаром». Потом сидели в конторском помещении при бывшем ресторане в «тиволи», в лесу, и я показывал ей, как надо держать сигарету и как делать затяжку. Затянуться по-взрослому у Анн-Луиз так и не получилось: она зашлась в кашле и покраснела как рак.
Иногда я читал для нее.
Сама она не брала в руки книг, но меня слушала с удовольствием. Ей нравилось все: истории с продолжением из «Треллеборгс аллеханды» и «Сконска дагбладет» и книги, которые лежали у бабушки на чердаке в коробке. Она не видела разницы между детективами манхэттенской серии в красных обложках, на которых красовались мужчины в шляпах и с пистолетами и фигуристые женщины в модных платьях с глубоким декольте, и любимыми бабушкиными вестернами о ковбоях Билли и Бене. С книгами мы обычно располагались на футбольном поле или на берегу озера, расстелив одеяло. А в дождь прятались в конторском помещении бывшего ресторана в «тиволи». Я помню, как стучала вода по ржавому желобу.
Я читал, она слушала. А потом мы курили.
Я выдумывал игры, в которых она была непослушным учеником, разоблаченным шпионом, похищенной пиратами красавицей или пойманным с поличным мелким воришкой. Я ее порол. И однажды спросил: разве это не больно?
– Немного, – смутилась Анн-Луиз. – Но потом так тепло и вообще… приятно.
Она покраснела.
– Приятно? – удивился я.
Она кивнула.
– Как это?
– Так тепло… и не только пониже спины.
Боже мой, ведь тогда мы ничего не знали о сексуальности и понятия не имели о том, что такое БДСМ. Честно говоря, не уверен, готов ли я согласиться с Ронни Лейн из «Фейсис», которая поет о том, как «хотела бы знать то, что знает сейчас, когда была моложе».