— В чём же вы видите эту разницу?
— Мистер Гамильтон, следуя философу Дэвиду Юму, убеждён, что душой каждого человека владеют только две страсти: корысть и страх. Поэтому и управлять людьми следует играя на этих двух страстях. Возвышенные порывы, благородные мечты, самоотверженность, чувство чести, преданность долгу, готовность жертвовать своими интересами — всё это редкие и случайные отклонения от правила, которыми можно и нужно пренебрегать. Я же убеждён, что если правители пренебрегают лучшими чувствами своих сограждан, эти чувства будут отмирать как невостребованные. Даже от наших невольников порой доверием и похвалами можно добиться лучших результатов в работе, чем угрозами и наказаниями.
— А как у вас складываются отношения с вице-президентом? В своё время я зачитывался статьями и трактатами мистера Адамса.
— Мы были ближайшими друзьями в течение многих лет, особенно в Париже. И я в полном отчаянии от того, что политические и газетные пертурбации воздвигли неодолимую стену между нами. Да, мы по-разному отнеслись к нашумевшему новому трактату Томаса Пейна «Права человека». Прочитав рукопись, я послал издателю частное письмо, выражавшее одобрение идеям автора и осуждение его противников. К моему изумлению, издатель опубликовал это письмо в виде предисловия к книге. Мистер Адамc, выступивший против трактата, принял употреблённое мною слово «ереси» на свой счёт и оскорбился. Никакие мои извинения не помогли: при встречах в Филадельфии он едва удостаивает меня кивком головы.
— Неужели обвинения против мистера Адамса в тайном пристрастии к монархическому правлению, столь часто появляющиеся в «Нэшнл газетт», имеют под собой основания?
— В его писаниях вы не найдёте прямых высказываний на этот счёт. Но его сторонники выражаются гораздо откровеннее. Я постарался обрисовать эту опасность в большом письме президенту, отправленном весной. Генерал Вашингтон тяготится своим постом так же, как я — своим, так же мечтает удалиться на покой в своё поместье, к семье. Однако я написал ему, что его уход может привести к кризису республиканского правления, к отделению многих штатов, даже к гражданской войне между Севером и Югом. На сегодняшний день он видится мне главным, если не единственным бастионом против возрождения монархии и против распада нашего союза. Я с трепетом жду его решения по этому судьбоносному вопросу.
Когда они вернулись в Шарлоттсвилл, лёгкие облачка затянули небо, смягчили жар сентябрьского солнца. Каменный дом мистера Белла был выстроен голландским иммигрантом и чем-то напоминал те дома, которые Джефферсон видел в Амстердаме. Кусты цветущей жимолости уютно обрамляли просторный двор. Букеты из роз в двух вазах украшали накрытый стол. Детская беготня, крики и смех приглушали звуки скрипки, на которой наигрывал Джесси Скотт. Семейство этого Скотта состояло из мужчин и женщин разных оттенков кожи, но все были в той или иной мере музыкально одарёнными. Джефферсон нанимал Джесси и двух его братьев играть на свадьбе Марты-Пэтси два года назад и не без зависти вслушивался в мелодии, лившиеся из-под их смычков: после перелома кисти ему уже было трудновато играть на любимом инструменте.
Бетти Хемингс с дочерьми хлопотала вокруг стола. Роберт взял под уздцы обеих лошадей, увёл их в конюшню. Салли с двухлетним сыном на руках подошла к Джефферсону, вопросительно улыбнулась, убрала рыжеватую прядь со лба ребёнка. При рождении она хотела назвать его Измаилом, но решительно воспротивилась Бетти Хемингс. «У моего внука будет достаточно проблем в жизни и с нормальным именем», — заявила она. Назвали Томом. Мальчик сосредоточенно крутил колёса игрушечной коляски, подаренной ему дядей Джеймсом. Веснушки на его розовых щеках рассыпались щедро, как одуванчики на лугу. На Салли был вышитый шёлком чепец, привезённый Джефферсоном из Филадельфии. Когда он покупал его в модной лавке, продавщица сказала: «Надеюсь, вашей дочери понравится».
В письмах и в разговорах с друзьями Джефферсон часто жаловался на усталость от столичной жизни, на суету, говорил, что мечтает оставить свою должность, вернуться к саду, дому, семье. И друзья тактично не уточняли, не спрашивали, какую семью он имеет в виду. Ведь дочь Полли жила в школе-пансионе в Филадельфии, у него под боком. Дочь Марта с детьми переехала в поместье мужа, но навещать её там его не тянуло. Её свёкор, пятидесятилетний Томас Рэндольф-старший, вдруг женился на восемнадцатилетней девице, которая оказалась жадной скандалисткой и ухитрилась насмерть поссорить своего мужа с сыном, Рэндольфом-младшим, и его женой. Атмосфера в доме Марты сделалась такой тяжёлой, что отравляла Джефферсону всю радость от встреч с внуками.
Так чьи же лица проплывали теперь перед его глазами, когда он произносил слова «вернуться к семье»? Не пора ли было признаться хотя бы самому себе: вот эти женщины, мужчины и дети, наводнившие теперь гостеприимный двор мистера Белла, незаметно заполнили теплом то место в душе, которому пристало название «семья». От них ему не надо было прятать свою любовь к Салли и маленькому Тому, носить маску невозмутимости, играть роль государственного мужа, недоступного человеческим слабостям. Не он ли писал, что «Творец создал нас свободными и равными»? Пусть жители Шарлоттсвилла, графства Албемарл, всего штата Виргиния смотрят на него и мистера Белла с осуждением. Пройдёт десять, двадцать, сто лет — и тогда откроется, что они оба были ближе к исполнению замысла Творца о человеке, чем все остальные.
Сегодняшнее торжество было посвящено дню рождения Мэри Хемингс. Мать, братья, сестры вручили ей с утра свои подарки. Теперь настала очередь мистера Белла. Он вышел из дома, неся в руках горшок с каким-то растением, приблизился к Мэри с видом торжественным и загадочным, поставил горшок перед ней. Джефферсон немедленно узнал растение, смутился, но решил не портить другу и соседу задуманный спектакль.
— Дорогая Мэри, дорогие гости! — начал мистер Белл. — Конечно, вы можете презрительно фыркнуть на мой подарок. «Что за манера, — скажете вы, — дарить имениннице жалкий двулистник?» Но знаете ли вы, что это растение было продемонстрировано весной Филадельфийскому философскому обществу? И докладчик, знаменитый ботаник Бенджамин Бартон, объяснил, что это американский вариант отличный от своего азиатского собрата, описанного Линнеем под названием Sanguinaria.
— Я знаю, что индейцы племени чероки используют его для припарок от нарывов, — сказала Бетти Хемингс. — А ирокезы — от поноса и болезней печени.
— Совершенно верно. И далее мистер Бартон предложил назвать это растение именем человека, который внёс огромный вклад в изучение флоры и фауны Америки. Дорогая Мэри, позволь вручить тебе не обычный двулистник, а прекрасную джефферсонию. Если ты сумеешь сохранить её до весны, она порадует тебя прелестными цветами.
Шеф-повару Джеймсу хотелось не только поразить собравшихся чудесами французской кухни, но также продемонстрировать какие-нибудь ритуалы банкета в парижском ресторане. Ведь там официанты с каждым новым блюдом выстраиваются шеренгой и движутся к столу торжественной процессией. Сам Джеймс, Роберт, Питер, Джесси Скотт надели белые фартуки, напялили белые колпаки и пошли от дверей кухни в затылок друг другу, неся подносы с горшочками, стараясь сохранять серьёзную мину, не реагировать на смех и аплодисменты гостей.