– Он спрашивает: почему хромаешь? Ранен?
– Несчастный случай. На железной дороге, – бодрее ответил Агеев и невольно напрягся, словно по стойке «смирно» перед начальником. Но тут же расслабился, одну руку сунул за пояс вышитой рубахи так, как если бы никогда не имел дела с армией и ее порядками. Вот только его диагоналевые брюки с кантами предательски выдавали в нем командира, и Агеев, внутренне сжавшись, гадал, поймет это оберст или не поймет. Оберст, однако, уже не смотрел на него – все более распаляясь, он строго выговаривал что-то полицаю во френче, и тот, лихо щелкая каблуками, ел его взглядом близко к переносице посаженных глаз, то и дело повторяя свое «яволь!». Агеев не понял, что разгневало этого старичка оберста, но он чувствовал, что речь шла о нем, и в напряженном внимании ждал развязки. Наконец немец, похоже, выговорился, его гневный напор стал иссякать, он вытащил из кармана брюк блестящий, с затейливой инкрустацией портсигар и тонкими пальцами выбрал из него сигаретку. Как только он сделал первый шаг к улице, все стоящие подле расступились, направляясь следом. Возле соседнего дома за изгородью их ждала легковая машина с парусиновым верхом пепельного цвета. Оставшись возле беседки, Агеев краем глаза проследил, как они там рассаживались, подумав: неужели пронесло? Но полной уверенности, что пронесло, не было, оберст еще угрожающе помахал пальцем перед полицаем в танкистском френче, что-то выговаривая ему, и тот, наверно, в свое оправдание изредка вставлял короткие слова по-немецки. Казалось, это продолжалось нестерпимо долго. Пока немцы не уехали, Агеев не мог чувствовать себя в безопасности, неосознанная тревога не унималась, и он, может, впервые понял, на какой трудный путь встал с этим своим сапожничанием. Он вздохнул, только увидев, как взвихрилась пыль позади машины, но тут же выругался с досады: трое полицаев остались и, выждав, когда машина скрылась за поворотом улицы, повернули назад. Они опять шли к его двору.
Первым вошел все тот же рослый полицай во френче, устало согнал с лица выражение озабоченности.
– Ну, понял? – резко, в упор спросил он Агеева. Тот отрицательно покачал головой. – Не понял? Какой непонятливый! В лагерь тебя приказал спровадить! Как военнопленного.
Мощеная земля во дворе странно зашаталась перед глазами Агеева, он взглянул в сторону улицы, выход на которую, однако, уже преградили два полицая с винтовками.
– Скажи мне спасибо! Поручился за тебя, ясно? – бросил полицейский и неторопливо прошелся в глубь двора.
– Что ж, спасибо, – выдавил из себя Агеев, не зная, что еще сказать. И даже что подумать по этому поводу.
– Вот так! Что ж, думаешь, это просто? Думаешь, он сразу и послушал? – обернувшись, сказал полицейский.
Видно, все еще переживая неприятный разговор с немцем, он минуту прохаживался туда-сюда по двору. Агеев выжидательно стоял на месте, чувствуя, что его сегодняшние испытания, видно, еще не кончились. Еще что-то ему готовится. Наконец полицейский отбросил свой прутик и решительно сел на скамью под кленом.
– Ладно, черт с ним! Ты это... Посмотри-ка заодно мои сапоги.
Резким движением он содрал с ноги тесноватый хромовый сапог, сунул его Агееву, и тот подался на свое место в беседке. Полицейский, положив ногу на ногу, внимательно посмотрел в его сторону.
– Ты давно?
– Что? – обернулся Агеев.
– Что, что... Ранен, говорю, давно? – гыркнул полицай. – Не понимаешь...
«Черт бы тебя взял с твоей понятливостью!» – зло подумал Агеев, не зная, как лучше ответить о своем ранении. Но, видно, ответить придется по правде, этого не проведешь. Сам, видно, оттуда...
– Да недавно. Как отступали... Красные.
Полицейский коротко хохотнул.
– Красные! А сам ты кто, белый разве?
– Я? Да так...
Разом согнав с твердого, волевого лица усмешку, полицейский взглянул на своих помощников, которые в терпеливом ожидании торчали у палисадника, чутко прислушиваясь к их разговору.
– Ладно темнить! Не видно по тебе разве! Думаешь, бриться перестал, так никто не узнает? Командир? – вдруг резко спросил он, буравя Агеева острым взглядом пристальных глаз. – Командир, конечно. Вон по чубу видать. Рядового бы остригли.
Выкладывая из ящика инструмент, Агеев молчал, все еще соображая, как вести себя, за кого выдавать. По документам Барановского он инженер-железнодорожник, такую и отработал версию, но ведь этот не спрашивает документы. Натренированным глазом он, видно, сразу усмотрел в нем военного, и отпираться, наверно, было рискованно. Только больше запутаешься или вызовешь подозрение в чем-либо еще более опасном.
– Ладно, – помолчав, сказал полицейский. – Посмотрим, какой ты сапожник. Подбей косячки. Как у немцев. Чтоб шел – издали было слышно: идет начальник полиции, а не хрен собачий. Понял?
– Ясно, – сдержанно ответил Агеев, уже понимая, что, по всей видимости, перед ним сам Дрозденко, о котором он слышал от Молоковича. И это его первые клиенты – фашист и его прислужник с их пустячным ремонтом. Если только дело действительно в этом ремонте. – Вот беда, новых косячков нет! – сказал он, покопавшись в жестяной коробке с гвоздями. Среди проржавевших гвоздей выбрал три ржавых, видно, оторванных от старых каблуков косячка. – Вот такие пойдут?
– Ладно, пойдут, – сказал Дрозденко и снова вблизи пристально заглянул в лицо Агеева. Тот, делая вид, что не замечает этого взгляда, примерял косячок на заметно стесанный каблук начальника полиции. – Ты кто по званию? – вдруг тихо спросил тот, опершись локтем на колено разутой ноги. Оба полицая из-за ограды – один белобрысый, пожилой, в немецкой пилотке и второй, молодой крепыш в кепке – заметно навострили уши, и начальник полиции метнул строгий взгляд в их сторону. – Эй, вы там! Расстарайтесь-ка мне молочка попить...
Застучав сапогами, полицаи ринулись во двор, но Дрозденко сразу остановил их зычным окриком:
– Не сюда, обормоты! Здесь ни черта нет! У соседей!..
Когда полицаи выбежали, вламываясь в калитку к соседям, он снова наклонился к Агееву.
– Так какое звание? Лейтенант, старший?
– Старший, – сказал Агеев.
– Не политрук, часом?
– Нет, не политрук. Начальник боепитания.
– Ого! Специалист по оружию. А я вот из танковых войск. Был начштаба батальона.
– Что ж, большое начальство, – пробормотал Агеев, в душе проклиная этого разоткровенничавшегося собеседника. Он заколачивал железные гвозди в каблук, сапог вздрагивал вместе с чугунной лапой, на которую был надет, и каждый удар больно отдавался в его распухшей ноге. Начальник полиции закурил «Беломор», пуская в беседку дым, и Агеев с жадностью вдохнул знакомый запах этих папирос, хотя сам никогда не курил.
– Было! – со вздохом сказал Дрозденко. – Было начальство да сплыло. Как дым, как утренний туман. Теперь другое начальство, немецкое. Кто бы подумал, а? Сказал бы кто год назад, что стану начальником полиции, я бы тому в морду плюнул. А ведь стал. Почему? Потому что за других погибать не хотел. Слушай, ты откуда родом?