– Я? Я издалека, – сдержанно ответил Агеев. – А вы?
– А я здешний. Из местечка. Ну и какие планы?
– Да какие планы. Нога вот! – шевельнул коленом Агеев и поморщился.
– Что, здорово садануло?
– Здорово, – сказал Агеев, возвращая сапог. – Вот посмотрите. Пойдет?
Дрозденко взял сапог, придирчиво осмотрел каблук и вдруг тихо, зло выпалил:
– Говно ты, а не сапожник! Кто же так подбивает? Надо подложить кусочек кожи. А то ведь криво!
– Была бы она у меня, кожа, – развел руками Агеев. Действительно, он не нашел в поповском ящике ни кусочка подошвенной кожи.
– Да-а... Ну ладно, подбивай второй. Не ходить же так.
За изгородью на улице показались оба полицая, один остался с винтовкой у входа, а второй в вытянутых руках нес кринку молока, которую осторожно протянул начальнику.
– Вот, только надоенное. Парное, – белобрысое лицо полицая подобострастно расплылось в угодливой улыбке. Дрозденко обеими руками благодушно облапил кринку.
– Что ж, попьем парного. Говорят, полезно для здоровья.
– Очень даже полезно, – еще более осклабясь, подтвердил полицай, закидывая на плечо сползший ремень винтовки, и Дрозденко вдруг уставился на него немигающим взглядом.
– Уже испробовал? Хотя бы пасть вытер, скотина!
С запоздалой поспешностью полицай провел рукой по толстым губам, и его начальник брезгливо опустил кринку.
– Вот с кем приходится работать! – пожаловался он Агееву. – С этакими вот курощупами. Он же в армии дня не служил. Не служил ведь?
– Так забраковали по здоровью, – сказал полицай, дочесывая у себя под мышкой.
– Потому что кретин. А в полицию взяли. Потому что некому. Ответственности гора, а возможности крохи. Ладно! Марш на улицу. И смотреть мне в оба! Как инструктировал!
Подержав кринку в руках, он все-таки поднес ее к губам и, отпив, поставил на землю возле скамьи. Тем временем Агеев кое-как пригвоздил к каблуку и второй косячок, после чего начальник полиции с усилием вздел сапог на ногу.
– Вот другое дело! Тверже шаг будет! А то...
Он пружинисто прошелся туда-сюда по двору, звонко цокая каблуками по каменной вымостке. Агеев глядел на его сапоги – первую свою работу в новом положении, – и сложные чувства овладевали им. Он почти презирал себя за эту мелкую угодническую услугу немецкому холую, от которого, однако, зависел полностью, тем более что тот раскрыл его с первого взгляда, можно сказать, раздел донага. Именно эта его обнаженность сделала Агеева почти беззащитным перед полицией и прежде всего перед ее начальником в лице этого бывшего танкиста. Как было с ним поладить, чтобы не вызвать его гнев и не погубить себя? Без особой нужды Агеев перекладывал инструменты на своем шатком столике, искоса наблюдая, как Дрозденко прохаживается по двору. И вдруг тот резко остановился напротив.
– Тебя как звать?
Агеев весь напрягся, соображая, как лучше ответить этому полицаю – по своей железнодорожной версии или как есть в действительности.
– Ну по документам я Барановский...
– Хрен с тобой, пусть Барановский. Нам все равно. Пойдешь работать в полицию.
С нескрываемой тревогой в глазах Агеев взглянул в ставшее озабоченно-решительным лицо начальника полиции, который, произнеся это с утвердительной интонацией, однако же, стал ждать ответа – согласия или отказа. И Агеев шевельнул коленом больной ноги.
– Какая полиция! Нога вот! Едва передвигаюсь по двору, около дома...
– Ничего, заживет!
– Когда это будет?! – сказал он, почти искренне раздражаясь.
Дрозденко сдвинул набекрень фуражку, оглянулся в глубину двора.
– Ладно. А ну зайдем в дом!
Агеев не знал, где Барановская (с утра она не появлялась во дворе), и, медленно выбравшись из-за стола, направился к двери. Дверь на кухню была не заперта, на прибранном столе под чистым полотенцем стояли миска и кувшин, подле лежала вчерашняя краюшка хлеба – наверное, его сегодняшний завтрак. Хозяйки нигде не было слышно.
– Тут что, никого нет? – спросил Дрозденко и, растворив дверь, заглянул в горницу. – Никого. Вот какое дело! – он вплотную шагнул к Агееву. – Жить хочешь?
Агеев помялся, не зная, как ответить на этот идиотский вопрос, и не понимая, куда клонит этот блюститель немецких порядков.
– Ну как же... Понятно...
– Я тебе помогу! – с живостью подхватил начальник полиции. – Помог раз, помогу и второй. Все-таки мы оба военные и должны стоять друг за друга. Иначе... Сам понимаешь! Немцы в бирюльки не играют. Так что, лады?
– Ну спасибо, – неуверенно протянул Агеев, почувствовав, что это лишь часть разговора. Главное, пожалуй, еще впереди.
– Но и ты должен нам пособить.
– Что ж, конечно...
– Вот и хорошо! – оживился Дрозденко. – Тогда это самое... Небольшая формальность. Садись!
Ухватив за гнутую спинку стул, он широким хозяйским жестом переставил его к Агееву, который, все еще мало что понимая, неуверенно присел к столу. Дрозденко вытащил из кармана френча потертый, наверно, еще довоенный блокнот с рисунком парусной яхты на обложке.
– Так, небольшая формальность. Немцы, они, знаешь, бюрократы похлеще наших. Им чтоб все оформлено было. Вот чистая страница, вот тебе карандаш... Пиши!
Не сразу, в явном замешательстве Агеев взял из его рук исписанный, тупой карандаш, повертел в пальцах. Он уже явственно понимал, что это его писание не принесет ему радости, но и не знал, как отказаться. Все это произошло так неожиданно, что никакой подходящей причины для отговорки не подвернулось в памяти.
– Пиши: я, Барановский... как там тебя? Олег? Пусть будет Олег... Значит, Олег Батькович, настоящим обязуюсь секретно сотрудничать по всем нужным вопросам. Написал? Что, не согласен? – насторожился он, увидев, что Агеев замер с карандашом в пальцах. – Ты брось дурить! Иного выхода у тебя нет. Фронт под Москвой, а немцы на соседней улице... Чуть что, загремишь в шталаг [3] .
Почти не слушая его, Агеев лихорадочно соображал, что делать. Конечно, он не мог не понять пагубного значения этой подписки, которая запросто могла изувечить всю его жизнь. Но и отказавшись подписаться, он рисковал не менее просто распроститься с этой своей жизнью. Дрозденко, обеими руками опершись на стол и нависая над ним, с напором диктовал, не давая передышки, чтобы подумать или заколебаться.
– Пиши, пиши: секретно сотрудничать с полицией, а также службой безопасности и эсдэ. Вот и все! Написал? Теперь подпись и дату!
Уже явственно ненавидя этого немецкого холуя, облеченного, однако, властью, и его помятый, со следами пальцев блокнот, а заодно себя тоже, Агеев поставил в конце какую-то закорючку вместо фамилии и вывел дату.