Наши пехотинцы получили явно избыточную смертельную дозу излучения. Их сердца разорвались от впитанного ужаса сразу. А руки не успели дотянуться ни до своих, ни до чужих глаз, волос, глоток.
Когда мы услышали нечеловеческий рёв, словно с множества людей вживую срывали кожу, то без раздумий ринулись к блокпосту. Минут пять, не больше, занял наш безумный марш-рывок сквозь предрассветный город. Мы явились раньше, чем они предполагали – потому с десяток замешкавшихся локосиан были мгновенно расстреляны пехотинцами Ильма. На дальних подступах. Остальные, должно быть, ушли обратно под землю.
Когда мы увидели тела своих товарищей…
– Данила, я из благодарности свой последний «броник» отдам, пусть тебе из него бронетрусы скроят. Чтобы анализатор опасности берёг в рабочем состоянии, – после долгого потерянного молчания выдавил я из себя.
– Эх, Дымыч, знаю, что это у тебя нервная реакция. Потому и не обижаюсь. Видишь, как они начинают себя вести… эти…
– А ты надеялся, что всю войну, как царь Ирод, будешь только массовым избиением младенцев заниматься? Я так думаю – это только цветочки. Будут ещё и ягодки. Причём, волчьи.
Обезображенные ужасом лица наших соратников, с вселенским страхом в остановившихся зрачках, всматривались в светлеющее небо.
И бледные крупицы звёзд одна за другой гасли, словно не желали отражаться в их стеклянных, невидящих глазах.
В мире, где самые вечные понятия относятся к разряду простых вещей, очень редко бывают простые уравнения. Хотя, быть может, это относится только к людям?
Мы не учли один незначительный фактор. Из разряда двадцатистепенных.
Кроме боевых уставов, есть масса сводов и неписаных законов, в том числе и природные закономерности. И даже у муравьёв, пожалуй, с момента появления их на планете – есть собственный свод внутренних законов. Не знаю, как он называется на самом деле, я назвал его – Устав муравейника. Это и был тот фактор двадцатой категории, срабатывающий только тогда, когда враг приходит в твой собственный дом. Именно тогда начинала действовать самая главная статья этого устава, гласящая: «Защищать свой муравейник должны не только солдаты, но и рабочие муравьи, и все-все-все, кто считает его своим домом».
Когда локосиане наконец-то поняли, что война – это не фигурки, падающие на экране, раскинув руки, что это реальные обезумевшие солдаты, врывающиеся в их дома и убивающие родных и близких…
Когда это дошло до каждого, даже до тех, кто думал отсидеться, – муравейники ощетинились! Сначала у них получилось сопротивляться. Потом – стало получаться убивать.
И малышка-ненависть за считанные дни выросла в мерзкую безжалостную старуху. Она уже не бродила безутешно по пустым улицам – она взрывалась демоническим хохотом среди переполненных убежищ. Брызгала ядовитой слюной в уши тех, кто ещё не видел наступающих варваров.
Диррж пал на следующий день.
Потом был Итруфф. Он не являлся промышленным центром, а значит, и не имел развитой подземной части. Как мы уже поняли – города Локоса зарывались на несколько этажей под землю не потому, что не хватало места под солнцем. Нет, главной причиной было стремление спрятать с глаз долой гигантский комплекс автоматизированных заводов и вспомогательных городских механизмов, которые обеспечивали существование горожан. Итруфф не был похож на сухопутный айсберг, потому пал в течении дня.
Мы по-прежнему рвались к столице Локоса. Потому и была объявлена большая передышка и тщательная комплектация передовых потрёпанных подразделений живой силой и техникой. Моему соединению, например, от щедрот Святополка Третьего был отдан весь корпус «Пардус», возглавляемый Крутояром, ставшим моей правой рукой. Левой, той, что ближе к сердцу – по-прежнему оставался Данила Петрович Ерёмин. Для своих – Упырь.
Кроме этого, к пятёрке летунов из «Алконоста» мне добавили ещё три раза по столько. Всё Крыло, на одном из «перьев» которого прилетал сам Святополк Ветрич, целый день пробыл в расположении моего соединения. Пока мы обсуждали план дальнейшего наступления.
Но пришёл им час опять взмыть в небо!
Я заворожено наблюдал за этой непривычной картиной…
Стремительные «перья» беспорядочно закружились на месте, ожидая команды. И получив её, вдруг в считанные секунды выстроили в небе неожиданно знакомую конструкцию. Пёрышко к пёрышку – в огромное неподвижное КРЫЛО! Подтверждая этим неслучайность названия своего подразделения: боевое Крыло «Алконост». Строгое крыло неведомой птицы плавно сдвинулось с места, совершило круг над нами. А потом – не иначе, как фигура наивысшего группового пилотажа! – одновременно совершая индивидуальные перемещения каждого «пёрышка», изогнулось и… непрерывно шевелясь, с большой скоростью двинулось вперёд. Туда, где лежали ещё неизвестные нам земли, где громадились новые купола чужих безымянных городов, где, потирая руки после тысячелетий вынужденного простоя, нас, своих неродных детей, манила к себе Мачеха-Смерть.
Я стоял, не отрывая горящего взгляда, и поражённо впитывал каждый взмах ожившего крыла. Невероятно! Крыло до мелочей повторяло все движения, которые совершают в полёте крылья настоящих птиц. Оно ЛЕТЕЛО. Одно, оторвавшись от своей птицы.
Взмах за взмахом.
Туда…
…где затаились главные враги.
Кашевары, заварившие эту кровавую кашу.
«Ну, что ты мне скажешь? Что ещё немного и… в следующей жизни я стану такой же, как ты? Твоей напарницей? Или избранницей? А интересно, у вас есть хотя бы подобие любви?»
Она нехотя оторвала ладонь от холодной поверхности камня. Огромный валун, невесть откуда доставленный в это помещение для медитаций, казалось, пульсировал. Неспешно, но ощутимо. Словно хотел передать ей какое-то знание. Давнее. Забытое или же пока неведомое.
«Даже камни заговорили в этом аду», – она уже несколько дней не произносила ни слова. И сейчас поймала себя на этой мысли. Все эти дни – только с собой и только мысленно.
«М-да-а, никакого чувства, кроме смертельной усталости – так недолго и…»
НЕДОЛГО.
Это ощущение необратимости, неуправляемости процессов, вышедших из-под контроля сильных её мира… Ох, сильных ли, если произошло всё именно так, а не иначе?!
Какой-то древний земной философ говорил, что психология женщин делится на три основных типа. Жаль, Амрина не помнила его имени, а впрочем, какая разница? Она порой думала об этом, примеряла их на себя: женственность, мужеподобность и так называемую кастрацию чувств, или же – истеричность.
Раньше, до Экса, у неё не было бы даже почвы для долгих раздумий. Женственность, конечно же! Все эти мечты об Избраннике… Все эти девичьи грёзы и сны… Все эти тайны и слёзы, доверенные подушке…
А потом был Экс.
Сначала – будоражащий, щекочущий нервы близостью опасности.