Через неделю вылизанный Прокопьихин участок стоял чистенький, торжественный, недоверчиво ожидающий ещё новых прекрасных перемен. Митя поменял крылечко на новое, довольно ладное. Сам себе подивился: дедова, прадедова плотницкая память рук была жива. Прикидывал, как поменять сгнившие нижние венцы у чулана.
А ещё была баня, которую Митя каждый вечер справлял как долгожданный благостный торжественный Праздник. Была делянка для козы Катьки, где он всё более уверенно управлялся с травой: косил, ворошил, сгребал в копёшки.
За забором раздалось звонкое:
– Девочки, купаться! Вода тёплая – прелесть!
Митя рванулся, жадно приник к щели в заборе. Но увидел лишь мелькнувшие в деревьях яркие пятнышки, услышал нежный девичий смех.
Прокопьиха наладилась каждый день ездить в город на рынок: овоща выперло столько, что им с Митей и Катькой за всю зиму не съесть. Увозила сумки с пучками зелени, нарядной оранжевой морковью, тугими капустными кочанами. Возвращалась с крупой, мукой, солью, дешёвыми конфетами. Опасливо ощупывала недра юбок, где была спрятана вырученная денежка. Скрипя воротцами, кричала:
– Студен, айда! Шкалик купила, за конпанию выпьем! Айда!
Митя всегда брезгливо отказывался. Как-то, отправляясь в очередную поездку, старуха сообщила:
– Снимается лагерь за рекой, студенки в город уезжают. Осенью, значит, запахло.
Когда она вернулась из города и снимала с воротец верёвочную петельку, никто на её призыв не откликнулся. Не было Мити ни в избе, ни в огороде.
– Ишь ведь, как невтерпёж приспичило. Сквозь забор утёк, просочился, лешак, – сокрушалась Прокопьиха, прилаживая на прежнее место грубо, второпях, с мясом содранные доски. – Излечился, значит, от своей огарафобьи.
Надежда Нелидова г. Глазов Удмуртия.
В половине третьего ночи Лолу снова разбудил индейский будильник. Чертыхаясь, пошлёпала в туалет, от души звонко зажурчала. Обидно: спать бы да спать, на работу не раньше обеда. Но не даст уснуть проклятый голод.
Потому в ней и срабатывает непрошенный индейский будильник: на ночь глядя, нахлещется воды, чтоб хоть что-то булькало в пустом желудке. Как девушка из рекламы, Лола всему отдавалась со страстью. Только та – музыке, танцам, кошкам. А толстушка Лола – диетам, йоге, похудению.
На её холодильнике магнитиками была прикреплена жестяная табличка с черепом и скрещёнными костями (упёрла с трансформаторной будки). А также висели разные тематические изречения: «Пища – яд». «Не доел – значит наелся. Наелся – значит переел. Переел – значит отравился». «Ножом и вилкой роем мы могилу себе».
Череп с костями и цитаты плохо помогали. Лола, тяжко вздыхая, продолжала медленно, но верно разгребать себе могилу – в основном десертной ложкой и лопаткой для тортов. Она обожала мучное и сладкое. А на что ещё тратить деньги, если живёшь одна и никому не нужна?
Фигура – 120 х 120 х 120. Не подумаешь, что у такого добродушного пупса, весом в центнер, столь мрачная профессия – похоронный фотограф.
Между прочим, профи, каких поискать. Если бы среди похоронных дел мастеров устраивались профессиональные конкурсы – Лола неизменно занимала бы призовые места.
Умела она схватывать ракурс: в безумном отчаянии взметнувшиеся руки плакальщиц, скорбно окаменевшие профили родственников, в горестном, недоумённом изломе застывшие рты и брови.
Клиенты промокали глаза, хлюпали носами, перебирая россыпи Лолиных фотографий: глянцевых и матовых, цветных и чёрно-белых, в модерновом стиле и с серебряной желтизной, под старину – на выбор.
Слёзы смягчали закоченевшие от горя сердца. Собирали в горсточку и приглаживали растрёпанные чувства. Согревали осиротевшие души. Открывали чакры, очищали карму, освобождали от гнёта тягостных воспоминаний.
Когда человек плачет – он близок к Богу. Что ни говорите, у Лолы была очень благородная профессия.
Особенно миленько у неё выходили младенцы. При виде этих уснувших ангелочков в крошечных всамделишных саванах, с кукольными пальчиками в кружевах и рюшках, – у женщин случались истерики.
А взрослые… Лола давно заметила: мёртвый, какой-нибудь затюканный жизнью, начальником и женой Иван Иваныч – в гробу возлежал значительней и величественней живого короля: прекрасный и ужасный в своей недосягаемой дали. Познавший и прошедший то, что всем нам только предстоит пройти, – оттого каменно спокойный.
Изваять подобный шедевр способна была только гениальнейшая из зодчих – Её Высочество Смерть.
Сама Лола относилась к смерти философски. БОльшая и, несомненно, лучшая часть человечества уже давно перекочевала на тот свет. Самая красивая, самая умная, самая достойная его часть.
Конечно, встречались и злодеи. Но Лола была очень добрая и отзывчивая девушка: она искренно верила, что страдания и смерть очищают душу. Пройдя положенные круги ада, человек являлся перед Господом наг и чист, как младенец.
Отчего люди боятся смерти? У смерти нет любимчиков. Она ко всем одинаково ровна: к счастливым и несчастным, красивым и уродливым, богатым и нищим. Все для неё свои, все родные дети. Бояться нужно жизни: этой взбалмошной дамочки-самодурки.
Жизнь играет и мучает – смерть утешает и покоит. Жизнь – ветреная балованная любовница. Смерть – нелюбимая верная жена, тенью бредущая по обочине рядом с человеком.
Впрочем, как все гении, Смерть позволяла себе время от времени быть рассеянной и неразборчивой.
Вон, ползают по улицам бабки: кривоногие, с отвисшим жиром или высохшие, как мумии. Страшней жертв компрачикосов. И ничего-то им не делается, живее всех живых. Почему Смерть проходит мимо них? Почему забирает цветущих, юных, прекрасных?
Это не Лола спрашивала – ведь она была добрая и отзывчивая девушка. Это спрашивали помешанные от горя родственники – и Лола не знала ответа. А кладбище стремительно молодело.
Взять вчерашние похороны. В невинном голубом гробу, в пенных кружевах покоилась спящая красавица. Под тонкой погребальной вуалью прорисовывалось юное тело. Застывшие на последнем выдохе маленькие острые бутоны грудей. Ломкая стебельковая талия… Скрещённые на груди пальцы – ах, какие пальцы! Кому достанется этот оборванное цветение? Земле, червям. Даже у привычной к подобным зрелищам Лолы защипало в носу.
Как всегда, продрогшего фотографа пригласили на поминки (вот они, лишние килограммы!) С холода быстро захмелела от водочки (в последнее время грешна была этим делом). Съедая десятый по счёту блинчик, билась над вопросом: почему, почему?!
Шестнадцать лет было усопшей. Шестнадцать лет (плюс девять месяцев) природа, затаив дыхание: чтобы, не дай Бог, не чихнуть и не развеять по ветру летучий драгоценный биоматериал, – отбирала, сеяла и взращивала семя. Виртуозно вязала бусинки ДНК в петли, бережно трамбовала хромосомы в клеточном ядрышке. Любовно наблюдала за развитием живого существа в тепличных условиях.