Иду, плечами передернул.
Вижу, шагов не слыша на траве, кто-то мне движется навстречу. И – как сверкнуло – узнаю, но не глазами сразу-то, а чем-то:
Таня! – в душе произнеслось. И не в душе, естественно, а в сердце – оно само, и без моей подсказки, часто теперь выстукивать так начинает: Таня, Таня – привычным стало для него. Как раньше разве: ма-ма, ма-ма.
Будто не сам – сам только слушаю рассеянно – во мне так кто-то рассуждает. А я – как будто не в себе, но и не где-то, не отсутствую, а тут же. Как будто много меня стало – я взял поэтому и расщепился. Если не телом, то в уме. Как шизофреник. Во сне бывает так. Когда больной, и сильный жар, тогда особенно. Но я не сплю. И вроде не болею.
И только сдвоился, объединился сам с собой, в себе, вдруг побежал – кто-то меня как в спину будто подтолкнул – я, как невольник, подчинился.
Но и она ко мне, вижу, бежит.
Руки друг дружке распахнули.
Все это словно не во времени, а поперек, и мне оттуда это видно – с какой-то странной стороны. Может быть, сумасшедший так все видит и на себя извне глядит? Но я не тронутый. Мне бы сказали. И Рыжий – тот бы объявил. Разве из жалости скрывают?
Так неожиданно.
Сбежавшись, крепко обнялись. Как обознались, и нечаянно. Смутились оба. Я уж точно. Со мной такое первый раз – ни с кем еще вот так, с разбегу-то, не обнимался. Только с ребятами – в борьбе – то есть так тесно. Но не сравнить же. Все иначе.
Волосы у нее густые, мягкие. Хвоей и сеном пахнут. Еще чем-то – не вспомню. Щекой щеки ее коснулся: моя – прохладная, как показалось мне, ее – пылает. И грудь почувствовал ее – упруго.
– А я, – говорю, – не думал, что приеду, – говорю так, словно пробежал только что не двадцать метров или тридцать, а от Ялани – запыхался.
– А я, – говорит Таня, при этом тоже часто дышит. – А я, сидим в клубе, пластинки слушаем, думаю, схожу-ка на дорогу, а вдруг там ты, надумал да приехал… И вот, как чувствовала… вижу. Сначала слышу – мотоцикл…
– А я, – говорю, – думаю, дай, съезжу… И приехал.
– Хоть и на этот день не договаривались… А это кто тебя привез?
– Да один парень. Наш, яланский.
– Он за тобой вернется?
– Нет.
– А как до дому будешь добираться?
– Пешком.
– Ты что?!
– Да тут делов-то… Добегу.
– Ого – двенадцать километров!
– Я стометровку бегаю за десять.
– Ну, стометровку-то, а то…
Стоим. Смотрим друг на друга – я будто год ее не видел. За руки держимся, словно боимся потерять.
– Куда пойдем? – спрашивает Таня.
– Не знаю, – говорю.
– Давай не к дому.
– Все равно.
– Можно, и в клуб, – говорит Таня. – Я была в городе, пластинок новых привезла. «Падает снег»… песня такая… задушевная.
– Я ее слышал. Адамо.
– На ней и Хампердинк.
– Я знаю. В клубе у нас есть.
– Ну, чё, пойдем?
– Да нет. Куда-нибудь…
– На Кемь?
Пошли к реке.
Близко.
Бревно на яру. Короткое. Толстое. Без коры. Оглаженное. Сели. Сидим. Друг к дружке тесно – будто пытаемся срастись.
– Мы, – говорит Таня, – с Дуськой здесь всегда сидим. Я и одна приду, бывает… Луна-то, видишь вон, почти уж полная… растет.
– Здорово, – говорю. И правда – здорово.
Это на юге. А там, на севере, и прямо над Яланью, проявились облака.
– Серебристые, – говорю.
– Красивые, – говорит Таня.
– Самые высокие, – говорю. – В мезосфере, – не зря Коляна злил сегодня – такими знаниями обзавелся.
– Да?.. А ты шишку, – спрашивает, – сохранил? Блестят глаза у Тани – улыбаются.
– Да, – говорю.
– И я.
– С твоими письмами лежит.
– Где?
– Под подушкой.
– И их никто не прочитает?
– Нет.
– А давай, – говорит Таня, – вон та звезда будет твоя, а вон, что ниже чуть, – моя. Договорились?
– Давай, – говорю.
– А ты запомнишь?
– Ну, конечно.
– В Ялани будешь на нее смотреть?
– Конечно буду.
– И желание загадывать?
– Какое?
– Ну… вот… если…
Несет с воды прохладой. Закрывает Таня ноги подолом платья и от комаров заодно в кофту кутается. Предложить мне нечего ей, чтобы укрыть, – ни свитера на мне, ни пиджака. И, осмелев, использую как повод:
Положил руку ей на плечи. Не убирает. Держу легко – чтоб не давила.
– Вы сено, – спрашиваю, – поставили?
– Нет, – говорит. – А вы?
– Да тоже нет.
– Мы вдвоем с мамой… Папка пьет. Курско-Орловскую дугу… битва была там… отмечает.
– У, – говорю. И говорю: – У нас в Ялани парень застрелился.
– Как?!
– Из ружья.
– Нечаянно?
– Да нет.
– Нехорошо-то как… А сколько лет ему?
– Почти пятнадцать.
– Ох, ужасно… У нас тут тоже года два назад, – говорит Таня, – парень застрелился. Прямо на сцене, в клубе. Но нечаянно. Думал, патрона нет в стволе. Не слышал?.. Они там пьесу репетировали.
– Да вроде слышал чё-то, – говорю. – Не Суша-ков? – спрашиваю.
– Ага, – говорит Таня. – Кто-то ружье принес и не проверил.
Молчим.
– А у нас, – говорит после Таня, – бабушка приболела.
– Чё с ней?
– Весь день чихает – так смешно… Смешно чихает… В баню водили мыть – надуло, может.
– А как зовут ее? – спрашиваю.
– Федосья Константиновна, – говорит Таня. – Коськантиновна, как папка ее называет.
– А фамилия?
– Ее фамилия… все забываю… Да по фамилии никто ее уже и не зовет. А – Гвоздырёва.
– А что за дед, с Кеми тут с удочками шел?
– Седой, лохматый?
– Ну.
– А. Дядя Коля Каравайный. Казак кубанский, – говорит Таня. И смеется. – Военнопленный. Юморной. Ты видел, ходит как.
– Да, видел.
– А слышал, как он говорит?
– Сказал там чё-то, пробубнил. У нас Нордет так разговаривает. Кубанский тоже.