Стоим.
– Кот так… запрыгнет с тополя и ходит…
– А это я.
Ночь. Удивительная. Помню – август. Два дня осталось от него.
– Смешной он у нас… загулял где-то, неделю нет уже… Ты с кем? – спрашивает.
– На попутке, – отвечаю.
Камешки у меня в руке – на траву их выронил – упали.
– Соскучилась, – говорит.
– Я тоже, – говорю. И чувствую – могу заплакать. Ну, думаю: из-за портвейна так, зря только выпил. Не плаксивый.
К ней подошел. Обнял. Прижал. Как умираю.
– А что у тебя в кармане? – спрашивает.
– Рубахи?
– Да.
– Шишка сосновая… не помнишь?
– А у меня, – говорит, – под подушкой. А вон – звезда… только твоя. Моей не видно.
– Ну, – говорю. А на звезду лишь глянул бегло. В глаза смотрю – а в них хоть падай.
– Похолодало, – говорит.
Крепко прижал к себе. Как воздух – как тот же – будто не удержишь. Земля бы лишь не подвела – а то уходит.
– А ты спала уже?.. Когда я это…
– Как и уснула, не заметила… Шорох услышала – проснулась…
Гремит цепь – в ограде. Ночная птица где-то гулко ухает – над Кемью. Что-то стучит – во мне, наверное? Куда-то падает – душа? Но – бесконечно.
– Ты, – спрашиваю, – не рада?
– Рада, – говорит.
Целую. В губы. Научился. Но все равно – как первый раз, то есть – впервые.
И она – Таня: руки ее у меня на спине, меня – как ветви – оплетают; раньше они такими не были – или ожили, или распустились.
– Очень.
– Чё, правда, очень?
– Очень, очень.
Вижу веснушки на ее носу, про точки вспомнил, и хочу ответить на вопрос: Люблю. Ну а язык не повинуется – как у немого. Произношу зато – как обо всем на этом белом свете:
– Таня, – других имен не знаю будто.
– Папка пьяный, – говорит. – Опять напился.
– У, – отвечаю.
Целую. Глаза закрыла – от луны – и той, досужей, до всего есть дело – смотрит. Освободившись, говорит:
– Сегодня холодно, вчера теплее было.
– Тебе так кажется – ты из постели.
– Может.
– Пойдем?
Молчит.
– Пойдем? – но шепотом.
– Ну, только тихо.
Убирает от меня руки, опускает их – как отняла, а я – лишился. И, повернувшись, шепчет:
– Заходи.
Зашел. Оглядываюсь. Вижу:
Просторная ограда. Кругом постройки. Белье висит крест-накрест – на веревках. В стайке овца заблеяла. «И овцы», – так я подумал, не сказал. Луна в ограде. Не меньше тут ее, чем там – на улице, в ограде – больше.
Прикрыла лишь ворота Таня – не заперла. Пошла. Я следом. Идем. Под ней – настил спокойный вроде, но подо мной – как лодка на волне – это меня колотит, как больного. Боюсь – заметит Таня – не хочу.
Говорит, не оборачиваясь:
– Ты где?
Взял ее за руку. Иду. Ладонь ее – как ярый воск – в моей ладони будто плавится. Не выпускаю. И знаю что-то, но забыл. Но явно слышу:
– Соболь, – приказывает Таня шепотом. – На место.
Цепью звеня, убрался в будку Соболь.
– Тише, – но это мне.
И я послушный – от меня ни звука.
На крыльцо взошли – ступеньки три, а – будто больше. Сени – прошли их – длинные. Ведет меня Таня – как слепого. Покорен я – пусть хоть на смерть. Со мной такого не бывало. Кладовка – знаю: и по запаху, и – говорила. Лестница. Ступенек семь – и помню, но считаю: словно – куда-то.
Наверх, понятно.
Поднялись.
– Папка, – говорит, – скоро проснется… Вечером пил… последнее сметали сено… Оденусь я, и, может, погуляем?
Молчу. Не в знак согласия – иначе.
– Потом, – чуть позже говорю. Сказал – как выдавил.
Освещен чердак тускло: фонарик на земле лежит, возле кровати, – не выключен – щепки мелкие – лучом их выявил – те громоздятся, тень от себя кидая долговязую.
Сели.
Сидим. Как незнакомые. Как будто – поезд тронется – и мы поедем.
– А где, решил уже, учиться будешь? – спрашивает.
– В первую школу записался, в Елисейске. У тетки жить хотел, но после передумал, – выпалил.
– Чё, в Полоусно?
– В Полоусно.
– И мы вот с Дуськой…
– Здорово, – говорю.
– Ну, – говорит.
– А чё… ребята все туда… и я…
– И мы вот тоже…
Целую. В губы. Их – в себя. Они во мне – как заполняют.
– Хоть и привыкли там… И тетка ждет.
– И я… подумал… чё-то… это… Сильный, пытаюсь повалить, но говорит она:
– Витька, писал, приехать должен.
Старший брат ее. Живет в Ванаварах. Вертолетчик. Уже рассказывала – знаю.
– У, – говорю. А сам – и чувствую и думаю, упругая какая в талии, – сопротивляется. Но мне так кажется: сопротивляется не мне – кому-то.
И я упорствую.
– Жениться вздумал…
Говорю сорвавшимся куда-то голосом:
– Таня.
Имя назвал и задохнулся.
– Хотел с одной… но та сбежала…
– Таня, – теперь – проверить, что живой.
Молчит.
Потом – я справился:
Лежит она. Но как-то – боком. Ноги у нее – как были – ступнями на земле чердачной – сломанно. Поднял их – выправил – назад не возвращает. Свалились тапочки – о землю шлепнулись – слышу. Про них – про тапочки – не думаю. О чем-то.
Легла.
Об этом.
И я – нас рядом будто положили. Лежим. И слушаем: затихли. В моих глазах, по памяти, стропилы кружатся – как будто спицы в колесе – не остановишь. В ее – не знаю – за ресницами.
Потянулся, фонарик выключил. И слышу:
Таня молчит.
Вернулся. Лег.
– Таня, – шепчу.
Целую. Повторяю:
– Таня.
– Мы с Дуськой, – говорит, – сначала тоже думали…
– Я знаю.
Грудь у нее… В ладонь мою – как будто кто измерил… Губами – тоже совпадает.
Молчит. Но как-то… Как будто жаром обдает оно – ее молчание. Впервые слышу.
И говорю опять – заладил: