Заканчиваю писать, а то разревусь. И так слеза уж, видишь, капнула на слово вредный, и подтвердилось – я права.
Милый, скорее приезжай.
Твоя глупая, уже не способная и дня прожить без тебя, Танька».
Поцеловал я слово вредный.
Сунул письмо под подушку. Распечатал другой конверт с нервно написанным на нем Истомину, вынул из него небольшой и неровно оторванный от тетрадного листа в клеточку клочок бумаги, читаю:
«Истомин, наконец-то мне вчера показали в Елисейске на автовокзале девушку, с которой у тебя роман куда интереснее, чем был со мной. Ничего, она мне понравилась, стройная, глазастая, улыбчивая, я очень рада за тебя. И за нее, конечно, тоже. Желаю вам счастья, много умных и красивых детишек и долгих-долгих лет семейной жизни. Когда-то твоя знакомая Ч. Т. За меня не беспокойся».
Ну, думаю.
Позвали ужинать меня. Пошел.
Все уже за столом. Кроме Нинки – сидит на диване, забравшись на него с ногами, книжку читает – пока готовила, наелась. Глянул мельком, разглядел: «Юрий Казаков. Голубое и зеленое». У нас-то дома точно не было такой, не попадалась на глаза мне. Значит, взяла в библиотеке или у Зинки – уже Кочнёвой, не Чеславлевой – они все книжками меняются. Сядут потом, у нас собравшись или у Чеславлевых, за бесконечной чашкой чая, обсуждают – герой такой, сякая героиня – противно слушать.
Папка ест – ни на кого внимания не обращает. Но так лишь кажется – надо иметь это в виду – всю обстановку держит под контролем. Чуть что не так, и ложкой в лоб схлопочешь тут же. Хоть мы уже и не маленькие вроде дети. На то, наверное, он и отец. Всегда так будет. Я не против. По образованию родителей обойти можно, мы и обогнали, а по опыту – нет.
Сел и я. Молчу. Ем без охоты.
– Чё с тобой? – спрашивает мама.
– Ничё, – отвечаю.
– А такой хмурый-то… как туча?
– Да нет, нормально, – говорю.
– Любовь, – вставляет Колян. – Она нечаянно нагрянет…
– Тебе про Аньку, – вспыхиваю, – Белозёриху напомнить?..
– Ешьте, – нам мама говорит.
И разговор на этом прекратился.
Вернулся я, поужинав, в гараж. Только, повалившись на раскладушку, собрался перечитать Танины сегодняшние письма – стопка их целая, храню все, – и гость незваный, что хуже татарина, заявляется. Спрятал я письма под подушку. Лежу – как будто отдыхаю.
Поздоровался Рыжий в ограде с мамой – зерна курицам вынесла, – коротко рассказал ей, что у них с покосом – сколько сгребли, сколько сметать уже успели, – спросил, где я, вошел ко мне в гараж.
– Стучаться надо, – говорю.
– Зачем?.. Ведь дверь-то не закрыта.
– Порядка ради.
– Ты не девка… Я, – говорит Рыжий, пристраиваясь по-свойски на краю раскладушки, – Черный, тоже в армию пойду. С Танькой решили. Весь вечер с ней вчера об этом разговаривали.
– Всю ночь, дружок, с тобой мы промечтали, и лишь луна подслушивала нас… Танька теперь тебе советник?
– У нас серьезно.
– Что ты говоришь… Надолго крепок ваш союз? – спрашиваю.
– Да, – уверенно отвечает Рыжий. – На всю оставшуюся жизнь… Отслужу. После армии легче будет поступить в военное училище. А ты как думаешь?
– А Танька?
– На продавца пойдет учиться. А поступлю когда, тогда поженимся.
– Ясно, – говорю. – И жить с ней будете в казарме?
– Нет, почему?.. Она – пока в Ялани. Это потом уже, когда закончу… куда меня потом пошлют, туда приедет.
– Куда подальше бы… На Крайний Север. Или к пингвинам – в Антарктиду… Ей на советника военного идти учиться тогда надо…
– Ай, не болтай!
– При ен-нерале или маршале, кто знает, может, и при енералисимусе… не помню, рыжие-то были…
– Хватит трепаться, а!.. Райка пришла в себя. Ты слышал?
– Нет.
– Зинка, – говорит Рыжий, – дома была… уже уехала… сказала.
– Ну! Замечательно.
– Ну, как не замечательно. И Леху, кстати, выписали из больницы. Знаешь?
– Знаю.
– Пойду я, – говорит Рыжий. – Надоел ты мне, Черный, хуже горькой редьки.
– Ступай, – говорю. – Рыжий. Скатертью дорожка.
– Переоденусь и зайду. Кина не будет. Отменили.
– Почему? – спрашиваю.
– Витя Сотников уехал срочно в город, – говорит Рыжий, поднимаясь с раскладушки. – Его жена кого-то родила там.
– В нашем полку, – говорю, – прибыло.
– Не в нашем… девочка.
– Я про Ялань.
Взял Рыжий с полки книжку, читает:
– Оно́ре Бальзак. Собрание сочинений в двадцати четырех томах… Ох, ни хрена себе… Понаписал-то… Том аж десятый… «Блеск и нищета куртизанок»… А куртизанки – это эти?.. Дай почитать.
– Ты летом книжек не читаешь.
– Тебе бы тоже не советовал, – говорит Рыжий, возвращая книгу на место. – Жить надо, Черный, жить, а не шуршать, как жук или червяк, бумажными страничками. Лето – для жизни время… не для книг. Зимой уж – ладно.
– Иди, – говорю. – Живи.
– До скорой встречи. Где петух?
– Если в ограде нет, – говорю, – значит, в магазин ушел.
– Смешно, – говорит Рыжий.
– Привет советнику передавай.
– Черный, ты почему…
– Чё почему?
– Гамно такое?
– Да вынуждаешь потому что.
– В нос получишь…
Вышел Рыжий из гаража, потом – за ворота, закричал там сразу, слышу, как закукарекал:
О-го-го, хали-гали,
О-го-го, самогон!
О-хо-хо, сами гнали.
О-хо-хо, сами пьем!..
Павлин влюбленный. Я тоже в армию пойду… Иди… Решили с Танькой… Подкаблучник!
Достал письма из-под подушки. Перечитал первое. Читаю второе.
Раз прочитал, другой раз прочитал. В толк не возьму, что вдруг случилось, что произошло?
Про какую это девушку? Недоумеваю. С какой это у меня – даже не дружба, а роман? И самому бы интересно было знать. И кто когда успел что Тане сообщить? Не Маузер же, с которым она встретилась случайно в городе. Хоть я и знаю – Маузеру Таня очень нравится, влюблен в нее он. Нет, конечно, Маузер на такое не пойдет, и мысли даже не допустит. Кто-то, наверное, из наших, из яланских, и из девчонок, а не из парней. Но и представить не могу, кто на такое может быть способен.
Смутно догадываюсь, в чем причина.