Потом Бюхнер встал, чтобы уйти, но немного задержался и прошептал на ухо, что Эдик Хаскин давно уже имеет мою Матильду. В силу своей интеллигентности Бюхнер не мог произнести другого слова и вышел из палаты.
Можно сказать, что он таинственно исчез, потому что это было последним его посещением. Как потом оказалось, Бюхнером случайно, а может, и неслучайно заинтересовался Эдик Хаскин, почувствовав в нем своего пациента, а не менее чувствительный и осторожный Бюхнер это сразу почти заметил и больше у меня не появлялся.
После этого у меня появилось огромное желание набить Эдику морду, но все-таки что-то останавливало меня. Кажется, от одиночества и отсутствия нормального общения с людьми я слишком запутался в собственных мыслях.
Кода-то в своих записках Отто Вейнингер написал: «Если бы у человека были трубчатые кости, то он бы тоже летал». Я подумал о том, что птица в определенном смысле выражает собою безумие, потому что она может летать. Другие не могут, а она может, и поэтому она, птица, с чувством циничного превосходства разглядывает нас всех сверху, возможно, изредка ощущая себя если не Богом, то вполне божественной фигурой.
Я сказал об этом Эдику, и Эдик рассмеялся. Эдик давно уже трахал мою Матильду, но это не мешало ему быть моим врачом, приходить ко мне в палату и приносить с собой армянский коньяк, не мешало посидеть на одной кровати, за одним столиком и, глубоко заглянув в мою душу и с каким-то невероятным интересом попыхивая сигаретой, изречь какую-нибудь очередную банальность, что за окном весна и снег тает, а на небе солнце, и что скоро я выйду отсюда здоровым и бодрым как многие люди.
Получилось так, что он плюнул мне в душу, а я продолжал с ним пить коньяк, разговаривать, как будто на самом деле ничего не произошло.
Я чувствовал, что меня каким-то таинственным образом притягивает к Эдику наша общая принадлежность одной и той же женщине. Возможно, мы обменивались с ним не только жизненным опытом, но и какими-то невидимыми существами, которые проникали в нас из нее через безумные соития. В общем, как две птицы, мы с Эдиком выражали собой одно общее безумие, только птицы выражали его своим полетом, а мы проникновением в одну единственную женщину, Матильду.
Еще мне нравилось в Эдике, что он никогда не боится меня, он довольно-таки остроумно ориентируется в мышлении, даже не испытывая страха перед разоблачением, хотя, возможно, мне это только кажется, поскольку я все-таки не просто его друг или бывший друг, но еще и его пациент, зависящий от него своим психическим состоянием или положением, которое дает ему право вести себя со мной не только как с другом, обманутым мужем-рогоносцем, но и как с ребенком, больным, которого надо все время осматривать, следить за ним, как бы он не раскапризничался и не наделал чего.
Люди, живущие в страхе, обычно теряются, но только не Эдик. Лишь один единственный раз, когда я ему сказал о том, что слышал от Бюхнера, что моя жена путается с каким-то врачом, Эдик вздрогнул, но только на секунду, а потом рассказал на эту тему неприличный анекдот и даже не моргнул ни одним глазом, лишь только муху убил на оконном стекле, а потом, оторвав ей лапки, сказал: «Такова селяви!»
Так я понял, что никакой дьявол Эдику не страшен, да и какой к черту Дьявол, если Эдик так же легко расправляется с угрызениями своей совести, как с мухой. Это я, надевший на себя личину никем не понятого и хронически больного алкоголика, постоянно чего-то стыжусь и молчу.
– А что ты не смеешься?! – спросил меня Эдик, рассказавший анекдот про забывчивую больную, которую, узнав о ее забывчивости, оттрахал врач.
– Наверное, я что-то не понял, – прошептал я, едва сдерживая слезы.
– Ха-ха, не понял! – Эдик еще больше рассмеялся и крепко обнял меня, и мое внутреннее омерзение смешалось с тихой благодарностью к нему, и, смешавшись, я тоже обнял его и уже открыто расплакался.
– Ну, ну, через два дня ты уже выйдешь, – оборвал свой смех Эдик, – конечно, работу ты свою потерял, но это не главное! Ты же с этим согласен?!
– Да, – кивнул я, и Эдик, быстро допив со мной остатки коньяка, вышел из палаты, а я остался разглядывать складки на одеяле, которые остались после него, я трогал эти складки и думал, что все места в нашем Космосе соприкасаются и навеки запоминают друг друга, еще я подумал о себе и своей депрессии, подтолкнувшей меня сначала к хроническому алкоголизму, а затем к белой горячке, вместе с уходом из мира в клинику. Клиника, клин, который выбивают из-под тебя или вбивают в тебя.
Клиника – это когда заклинивает мозги, то есть когда ты в ступоре и у тебя уже ничего не остается, правда, есть воспоминания, и ты по ним робко возвращаешься назад, боясь поскользнуться и упасть снова.
И почему мне раньше не хватало ума осознать, что вся беда прячется во мне самом?! Когда происходит слишком много случайных совпадений, то ты уже начинаешь искать в этом закономерность. Дело в том, что можно было легко переложить весь груз ответственности за себя, за свою поруганную личность на все существующее, как, например, это сделал по-своему Штунцер или Яшанин, но это были определенно больные люди. Обвинять же всех подряд, но только не самого себя, было уделом глупых и злобных животных.
Правда же всегда остается где-то посередине, если не в центре Вселенной. Конечно, можно было только удивляться, как много людей, окружающих меня, лезли из кожи вон, чтобы только сделать мне больно, однако самое удивительное, что я и сам почти не сопротивлялся, а был податлив, как сырая глина…
Помню, сначала по совету одного больного я легко соблазнил медсестру Валю Похожеву, затем с легкой руки Эдика Хаскина разоблачил с помощью его же видеокамеры своего несчастного коллегу Штунцера и занял его кресло, потом также без труда соблазнился Александрой Станиславовной, дав ей возможность неоднократно изнасиловать себя и в моем же присутствии убить своего неожиданно вернувшегося мужа, без проблем дал окрутить себя похотливой Матильде, а впоследствии женился на ней, полностью смирившись с ее супружескими изменами, легко и просто стал собутыльником старого, жуликоватого и наполовину спившегося следователя Франца Иосифовича и, наконец, в настоящее время, находясь уже в клинике у Эдика, не предпринял никаких шагов, чтобы поскорее выйти отсюда, почему-то убеждая себя в том, что с утратой своей работы и Матильды я окончательно растерял весь свой мир, хотя еще был Бюхнер, были, хотя и далеко за рубежом, мои родители. Да, мало ли чего еще я мог бы подобрать или притянуть к себе в этом мире. А потом в этом мире еще было столько свободных мест, которые только и ждали моего появления! Иными словами, надо было только серьезно почувствовать вину перед самим собой и немного подумать о причинах своих неудач. Все же, как ни крути, я всегда мог проявить свой характер, поступить так, как я сам того хотел, но вместо этого я почему-то все время подстраивался под других, подчинялся их воле, их похоти и даже любому пагубному воздействию, включая алкоголь, из чего вывел заключение о том, что я представляю собой странное соединение домашнего животного и человека, причем животное как бы руководит моими поступками, в то время как этот несчастный и страдающий человек прячется глубоко внутри и уже с безумной ненавистью взирает сам на себя в свое отражение, ища своего выхода наружу.