«Ради чего же я живу тогда, все дни и ночи напролет я только и думаю об этом.» «Ты слишком запутался в себе». «Это люди меня запутали». «Да, но и ты запутался не меньше, чем они», – усмехнулась Гера. «Тебе легко оттуда говорить». «Неправда, мне все так же тяжело».
«Ты, значит, чувствуешь меня?» «Да, ты со мной остался в памяти, и я тебя с собою забрала и так же, как и ты со мной беседуешь, так же беседую и я, мы в общем только с тенями беседуем, а тени возвращают облик наш».
«Помнишь, как мы хотели стать врачами, как хотели друг другу в постели разъяснять одну болезнь, каждый ее симптом, все болевые ощущения, всю патологию, все изменения внутри, ты мне – одну болезнь, я тебе – другую? И так мы желали учиться друг у друга всю жизнь, ты бы лечила одних людей, я – других, а может быть, и вместе мы лечили одного больного на двоих, а когда бы они умирали, наша вина и печаль одна двоих, мы бы стали лучшими врачами, но ничего такого здесь не стало, а стало быть, и не произошло, как будто с неба звездочка упала, ты ушла, и наваждение пришло».
«Ну, ладно, ну, прости». «Нет, ты прости, ведь ты была, мой светлый ангел, мой нежный зверь, ведь ты была». «Ага, была, давай лишь помолчим».
«Ты слышишь – дождь струится тихо в землю, а на ветвях вздыхают птицы, и только одна душа в каком-то странном оцепенении остается молчаливо одинокой, и я хочу умереть, но только с тобой!»
Как странно ловить поцелуи у холодного памятника, который еще одно мгновение назад был тобой.
Я сижу уже на скамейке возле ее могилы и с каким-то злым остервенением сжимаю руками голову, а потом валюсь на ее влажный холмик и зарываюсь головою в него, это как приступ ностальгии по ней, по тем недоступным мирам, зарываешься весь с упоением, дабы навсегда избавиться от мрачной слепоты и от тоскливо хлюпающей у тебя под ногами грязи…
Сегодня я решил не работать! Повернувшись спиной к просыпающемуся городу и к уставшим от собственных обманов людям, я сижу тихо на скамейке возле уснувшей Геры и, чтобы сильно не нервничать и не плакать, грызу орехи, складывая скорлупу по карманам, где уже давно они лежали, то есть я мешаю орехи со скорлупой, а потом уже ищу, выбираю орехи из скорлупы, а потом я так дико устал от всего, что здесь, у Геры, мне спокойней, я здесь чувствую себя как дома, лишь только как каменное изваяние или как символ человеческой тщеты на меня тупо уставился кладбищенский сторож, и голова у меня вся в грязи от холмика, в который я зарывался, но я гляжу на него и молча улыбаюсь, ибо, устав от ощущения уродства всякой жизни, я уже не плачу и не грызу орехи, я совсем почти перестаю дышать, я просто гляжу на него и молча улыбаюсь, я как бы здесь уже не существую, и мне спокойно, тихо и прекрасно…
Сторож перекрестился, глядя на меня, и ушел…
Я встаю, обтираю мокрым рукавом голову, и все как будто снова встает на свои места. Пришел поплакать и ушел.
«Ты, наверное, больше не придешь», – говорит грустно из своей маленькой фотки Гера. «Почему не приду, приду». «Нет, не придешь, я просто знаю», – сказала она и замолчала. Я еще раз поцеловал ее фотку и пошел к выходу, лица людей, их даты какой-то бесконечной вереницей тянулись в моих одичалых глазах, но я уже не хотел плакать, я просто шел между ними и пел:
Звезда, прости! Пора мне спать.
Но жаль расстаться мне с тобою:
С тобою я привык мечтать,
Ведь я живу одной мечтою.
А ты, прекрасная звезда,
Порою ярко так сияешь
И сердцу бедному тогда
О лучших днях напоминаешь.
Туда, где ярко светишь ты,
Стремятся все мои желанья;
Там сбудутся мои мечты,
Звезда, прости, и… до свиданья… [16]
Человек никак не может осмыслить свое бессмертие, хотя он точно знает, что оно у него существует так же, как дом, как его собственное тело.
Эта мысль звучала несколько раз в одной и той же тональности, когда я возвращался кладбища на работу, может, поэтому я вдруг обратил внимание на союз «хотя», даже не на сам союз, а на его метафизическую этимологию, то есть причинную связь с возникновением, и получилось, что он состоит из буквы – х, обозначающей перевернутый крест, крест Дьявола, потом из буквы – о, обозначающей вечно замкнутое пространство и постоянно вращающееся колесо времени, далее – буквы т, означающей христианский крест, крест, на котором распяли Христа, Божий крест, крест, знаменующий собою Воскресение, и после – буквы я, означающей тебя самого или возможность осознания себя тем, кем ты существуешь, кто ты есть.
Постепенно я проваливался в бытие, как сонная муха, люди с каким-то отстраненным равнодушием толкают меня, а потом уже с более осознанной злобой сдавливают мое мягкое и податливое тело в трясучем автобусе.
Вскоре приближается моя остановка, и я вместе с кучей таких же отяжелевших от сонной одури и полураздавленных тел шлепаюсь на грязный тротуар и весь мгновенно окрашиваюсь в ее сырые, бурые, желтые и черные тона, но все же почему-то радуюсь, и сам не пойму чему. Обыкновенная рубка чужого мяса, имеющая такой страшный смысл у некоторых вегетарианских народов, радует меня, как будто машину, которая работает себе и работает, как будто ничего остальное меня уже не интересует.
Оказывается, что К. Маркс был прав, что только труд или производительная сила труда ведет человечество к прогрессу, правда, когда я работаю, я почти не задумываюсь, для чего я работаю, но сейчас, когда работа лишает меня моих грустных мыслей, я начинаю соглашаться с тем, что говорил Карл, и, кроме того, я начинаю догадываться, что для него, как и для меня, все человечество в экзистенциальном плане дерьмо, которое может жить только через силу и мучаясь от самого себя. Вот и я живу так, как сам того не хочу. Мария робко входит ко мне в отдел и смущенно трется своей щекой о мою. Я пытаюсь понять, что же произошло с ней и Матильдой за прошлую ночь, но мне легче предаваться чисто мизантропическим думам или просто, не задумываясь, рубить мясо для всех несчастных людей.
Мария пытается мне что-то сказать, но я опускаю глаза в знак собственного молчания, сейчас мне трудно говорить, потому что я все еще не ушел от образа Геры, а потом я все еще устаю думать, мои мысли засасывают меня, и все наслаждение, весь мой отдых – в одной работе, кровавые куски мяса отделяются друг от друга как части незнакомой Вселенной, в каждом срезе я различаю свои собственные узоры, имеющие свой латинский шрифт, свое название, свой символ, и даже трудно себе представить, что когда-то эта Вселенная кружилась по заданному Таинственным Мастером кругу, квадрату и камере, что в ней дышала своя какая-то особенная жизнь, а потом эту жизнь заставили служить другой Вселенной, одна Вселенная съела другую, а ее, в свою очередь, съела черная дыра, в которую все проваливается, в которой все навсегда исчезает, и все равно что-то где-то опять происходит, заводя свои новые циклы времен и народов…