– Отец-то мой, наверное, староват для тебя?!
Дарья обиженно вздохнула, но боялась заговорить.
«И почему люди не могут научиться забывать свои обиды?! – задумался Эскин. – Неужели они настолько несовершенные создания?! И чувство собственности, насколько оно отвратительно и мелко?!»
Хотя в то же время он восторгался и Аллой, и Лулу, их отчаянной борьбе за него, их любовью, которой они метили вокруг себя все пространство.
«Все же жизнь удивительная штука, – задумался Эскин, – ведь по сути своей мы никогда не бываем свободны! Мы постоянно ограничиваем себя друг другом! А с другой стороны, мы с поразительным упорством добиваемся этого ограничения!»
Их совпадающие друг с другом, одинаково жалостливые взгляды, кидаемые на Дарью, неожиданно вызвали ее слезы.
Мало того, они все вместе втроем крепко обнялись у нее на глазах и облегченно рассмеялись, и тут впервые в своей жизни плачущая Дарья увидела воочию настоящую любовь, и еще сильнее разревелась от жалости к себе и ко всему человечеству.
– Так ты, значит, действительно с ней не был, – зачарованно прошептала Алла, глядя Эскину в глаза.
– А ты сомневалась?! – вздохнул Эскин.
– Совсем немного, – призналась она.
– Лулу тоже думать, – прошептала Лулу.
И у Эскина от счастья из глаз вытекли слезы. Он плакал, нисколько не стесняясь своих слез, ибо истинная любовь побеждает и соблазн, и ревность…
Ловить кроликов с помощью дубинки дяде Абраму становилось все сложнее.
Эти шельмы, будто сговорились между собой не покидать своих норок, а может, они просто решили перебраться на другой конец острова, очень возмутившись такому хищному истреблению своих сородичей?! И все же за неделю ему удалось набить столько кроликов, что из их шкурок он смог сделать набедренную повязку для Риты и подвесную колыбельку для маленькой Анечки.
Сначала дядя Абрам связал из прутьев каркас в виде короба, а потом и изнутри и снаружи обделал его кроличьими шкурками. Вместо подгузников они с Ритой стали использовать сухую траву. Пока дядя Абрам охотился на кроликов,
Рита неожиданно обнаружила росший здесь в большом количестве земляной орех – арахис, а еще, через несколько дней, она научилась ловить и жарить мидий, которые сплошным покровом облегали розовые скалы, выступающие из моря.
Казалось, все было хорошо, и была любовь, была прекрасная дочка, Анечка, о которой они заботились, и все же в этом благодатном месте, так странно похожем на рай, их души внезапно поймала в свои коварные силки ужасная депрессия.
То ли какая-то необъяснимая тоска по цивилизации, то ли ностальгия, по родным, омрачила их мысли и поступки.
Первой сорвалась Рита. Когда дядя Абрам неосторожно жарил на палке над костром освежеванную тушку кролика, и горячая капля жира попала ей на кожу, Рита обматерила дядю Абрама, а когда он промолчал, накинулась на него с кулаками.
– Да, что с тобой?! – удивился дядя Абрам.
– Сволочь, ты думаешь только о себе, – заплакала Рита.
– Совсем ничего не понимаю, – развел он руками, как будто наглядно демонстрируя перед ней свое непонимание.
– Вот, гад, сам обжег меня и ничего не чувствуешь! – всхлипнула Рита.
– Ну, прости меня, – прошептал дядя Абрам, все еще удивляясь ее необычной реакции. Большая досада с неприятным раздражением продолжали вспыхивать на ее лице.
«Может, она сошла с ума, – подумал дядя Абрам, переворачивая на палке тушку кролика, – хотя это солнце с островом одинаково действует всем на психику!»
– Мне тоже все здесь надоело! – признался дядя Абрам, присаживаясь на бревно к Рите, которая уже грудью кормила Анечку.
– Так, давай уплывем отсюда! – поглядела на него с упреком Рита.
– Да, на чем мы отсюда уплывем?! – взорвался дядя Абрам. – Может на этом бревне, на котором сидим?!
– Ты меня совсем не понимаешь, – заплакала, еще больше обидевшись на него Рита.
– А что тут понимать, – вздохнул дядя Абрам, – птичка захотела домой, но у нее обрезали крылышки! Только у другой птички они тоже обрезаны!
– Но ты же умный! Может, ты чего-нибудь придумаешь?! – поглядела на него с мольбой Рита, крепче прижимая к себе Анечку, отрыгивающую назад молоко.
Дядя Абрам уже нисколько не сомневался, что у Риты начался самый настоящий психоз, но только как с ним бороться, он не знал.
– Завтра начну строить плот, – наконец сказал он.
– А почему не сейчас?! – рявкнула по-мужицки Рита.
Дядя Абрам осторожно взял у нее из рук дочку и положил обратно в колыбельку, и стал раскачивать ее, за привязанные к ней лианы.
– Я, кажется, не со стенкой говорю! – заревела она, и тогда дядя Абрам не выдержал и ударил ее наотмашь по лицу несколько раз ладонью.
– А ты ведь любил меня, – заплакала Рита.
– Я и сейчас люблю, – вздохнул он.
– Эх, ты, мой вздыхальщик! – она прижалась к нему и обняла его за плечи. – Прости меня, я и сама не знаю, что на меня нашло!
– Бывает! – сказал с сочувствием дядя Абрам. – И чего только не бывает на этой земле!
– Ведь ты меня не бросишь?! – спросила она.
– Даже если бы и захотел бросить, то не бросил бы, – усмехнулся он.
– Зачем ты так сказал?!
– Наверное, чтоб ты поняла, где мы находимся и для чего существуем!
– Ну, конечно, ты же умный! – глупо улыбнулась она и захлопала от радости в ладони. Только дядя Абрам, глядя на эту искусственную радость, не улыбнулся.
Он знал или предчувствовал, что впереди их ждут нелегкие дни. И действительно, на следующий день Риту как подменили, она перестала делать абсолютно все.
Весь день она сидела в тени пальмы и ничего не делала. Целое утро их малышка орала как резаная, пока дядя Абрам не догадался приложить ее головку к груди матери, которая равнодушно зевала как сонная и никому не нужная муха.
Она даже не собиралась держать на руках ребенка, она просто сидела и тихо смеялась, глядя на свои опущенные вниз руки.
– Да, что с тобой, в самом деле?! – кричал дядя Абрам, но Рита не откликалась.
Она уже существовала в своем идеально созданном мире. Когда же она помочилась под себя, все так же уныло сидя на одном и том же бревне под пальмой, дядя Абрам заплакал, обхватив руками голову.
Его возлюбленная сошла с ума, и он остался, совсем одинок, хотя и с их крошечной малышкой, да еще с таким несладким дитем, каким сделалась Рита.
Теперь каждый день он насильно кормил Риту, заталкивая ей пищу в рот, а когда она отказывалась эту пищу жевать, он сжимал и разжимал ее челюсти и плакал, и все равно кормил, только чтобы она не умерла, и у нее было молоко для прекрасной девочки Анютки.