– Нет. – Эрнст Кляйнц мотнул головой. – Я не уеду. Вы плохо смотреть.
– Выглядеть?
– Да. Выглядеть. Уста-ло.
– И что?
Он решительно взял горшок из моих рук и поставил на тумбочку. Снял куртку и повесил ее на крючок. Взяв цветок с тумбочки, пошел на кухню, даже не глядя на меня, как будто я была неодушевленным предметом.
– Идите сюда.
– Зачем?
– Надо.
На кухне Эрнст Кляйнц поставил горшок на подоконник и налил в чайник свежей воды.
– Вам нужно выпить чай. И завтрак. Вы завтрака?
– Ноу.
Господин Кляйнц открыл холодильник.
– Яйца можно?
– Яичницу, – пожала я плечами. – Можно. Там еще есть остатки колбасы.
Яичница не шипела, пошкваркивая на сковородке, а тихо трещала, как сухие ветки в уже давно разожженном костре. Эрнст Кляйнц все делал совершенно идеально. Один чуть не напоил кофе, другой – кормит завтраком. Наверное, я похожа на несамостоятельную девочку, которая не может сама о себе позаботиться.
– Вот. – Он поставил передо мной сковородку с яичницей и повернулся спиной, наливая в чашку чай. – Вам надо отдых.
Я уплетала яичницу за обе щеки, но когда поймала на себе его взгляд, то подняла голову. Господин Эрнст Кляйнц смотрел на меня с легкой усмешкой. Я вспыхнула и отодвинула тарелку.
– Что такое?
– Спасибо. Но я… не голодна.
Его рука, мохнатая еловая лапа накрыла мою.
– Рита! Вам очень надо отдых.
– Я согласна. Но у меня проблемы.
– Какие?
– Ну мои… личные…
– Я могу хелп? Могу? – вопрос звучал настойчиво. Вопрос бился, как муха о стеклянную раму, когда она ищет выхода и не может найти. И так просто было от этого вопроса не отмахнуться.
– Не знаю.
– А кто? Кто знает?
Шут его знает! Пропавший Мишка, мертвая Ермолаева, убитая Людочка Писарева и клуб «Эдем», где обещают «тысячу и одно наслаждение».
Мой порыв рассказать споткнулся о железную логику «я со всем справлюсь сама». Рассказать – это значит раскиснуть, обмякнуть и стать другой – не железобетонной, а просто женщиной.
Я уже давала себе слово, что этого никогда не будет. И почему я должна изменять себе сейчас? Почему? Только потому что мне приготовили яичницу, такую аппетитную и такую правильную: желтки не разлились ровным слоем по сковородке, а глядели ярко-оранжевыми солнцами, и принесли горшок с цикламеном, а еще со мной играли в снежки на ВДНХ…
Я вспомнила, как в меня стреляли, и сглотнула.
– Это мои проблемы.
Теперь на меня смотрели жалостливо-снисходительно, так смотрит опытный лыжник на салагу-бедолагу, который объявил, что съедет с самой высокой горки.
– И зря! – Это «зря» было как хлопок по плечу. – Вы, Рита, как феминистка сэй.
– Сэй? – не поняла я.
– Ну… сказать. – Он запнулся.
– Говорят.
– Да.
– Может быть.
– Это – плохо.
Он с шумом поставил перед собой большую чашку чая с надписью «Дай пять!» и залпом выпил ее.
– Я пойду.
Я пожала плечами. Мне было уже все равно. Голова тупо болела и хотелось спать. Однако информация, полученная от Игоря, требовала немедленной проверки, хотя я и знала, что он никогда не врет, но за эти годы привычки могли поменяться. Всякое же бывает…
Кляйнц пошел в коридор, и я послушно – за ним. Сказать спасибо за все, как полагается, как положено – за цветы и яичницу, за визит, несвоевременный и ненужный, но такой спасительный – я только сейчас поняла, что отошла, оттаяла, что то напряжение, в котором держал меня Игорь, немножко отпустило – ружье из прошлого выстрелило, но не убило, пуля лишь слегка царапнула по касательной…
Герр Кляйнц топтался в коридоре, как будто ждал от меня какого-то знака, сигнала.
– Я пошел.
– Хорошо.
Он наклонился, навис надо мной и чмокнул в щечку. И снова этот мгновенный провал – в мягкий свитер, тонкий запах туалетного мыла и свежести, домашней выпечки и накрахмаленных салфеток.
Я вскинула глаза и в ответ – такой спокойный взгляд, обманчивый в своей безмятежности. Я вдруг поняла, что если бы он остался, мне бы стало еще лучше, еще спокойней… Но идти на попятную уже нет времени, как и объяснять то, что со мной случилось, ведь я феминистка, даже если это не очень, а просто катастрофически плохо.
– Звони, Рита!
– Обязательно. Оф коз.
– Хо-ро-шо. Вери гуд!
Серая куртка повернулась ко мне спиной. Я подавила вздох. Дверь захлопнулась, и я снова осталась одна. Теперь – по-настоящему одна.
Я спешно оделась и поехала к Динке.
– …Ну, ты понимаешь! – рыдала она, размазывая слезы по щекам. – Я не могла тебе об этом говорить. Ну не могла. Он был скотиной, а так ты подумала бы о нем, как об ангеле с белыми крылышками. Что он совсем-совсем не виноват. А виновата только я… Во всем виновата только я, – повторила она и энергично тряхнула головой. – А это несправедливо.
Как ни странно, кажется, я понимала Динку. Одно дело при каждом удобном случае клясть бывшего мужа и ругать его на чем свет стоит за то, что он бросил жену с годовалым младенцем, другое – признать, что совесть в нем все-таки имелась. И его позиция если не благородна, то по крайней мере приемлема, раз он помогал деньгами и звонил домой.
– Могла бы и сказать, – буркнула я. Чувствовала я себя просто по-дурацки. Меня обвели вокруг пальца. И кто? Лучшая подруга. Заклятая, как выражался Игорь.
– И что он тебе еще сказал? – Динка высморкалась в салфетку и смахнула волосы со лба.
– Ничего. Говорил, что сыном интересовался, деньги посылал, – повторила я. – И твоего Мишку на работу устроил. Это меня уже совсем добило.
При этих словах Динка позеленела.
– Мишку? На работу?
– Только не говори, что ты слышишь об этом в первый раз, – устало сказала я. – Твое вранье мне уже вот где. – И я провела ладонью по шее.
– Я… действительно об этом не знала, – Динка запустила руку в волосы. – Мишка мне ничего не говорил об этом. Все равно Игорь – подонок.
– Как видишь, не совсем, раз деньги вам посылал.
Динка стиснула губы: разговор ей нравился все меньше и меньше.
– И давно он приехал?
– Я таких подробностей у него не спрашивала. Да он вряд ли бы ответил. Он у нас мужчина гордый и распространяться о себе особо не любит. Разве ты не знаешь это?