— Все будет по-другому, я… — начал Беран.
— Это невозможно. И я тоже скоро умру.
— Нет, никогда не говори так! — Берану хотелось утешить девушку. Он гладил ее по волосам, целовал мокрые щеки. Юноша ничего не мог поделать — близость девушки волновала, и его ласки делались все более пылкими. Она не сопротивлялась, напротив, ласки утешали.
…Они проснулись ранним утром, небо все еще было стального цвета, склон — непроницаемо-черным, словно деготь. Река Ветров ревела во тьме. Чуть погодя Беран сказал:
— Ты так мало обо мне знаешь — и не хочешь узнавать?
Гитан Нецко уклончиво промолчала, и Беран почувствовал себя слегка уязвленным.
— Я — паонит, — сказал он. — Я родился в Эйльянре пятнадцать лет тому назад. Временно я живу на Брейкнессе, — он сделал паузу, ожидая, что девушка поинтересуется причиной, но она отвернулась, глядя на небо сквозь высокое узкое окно.
— Пока я учусь в Институте, — продолжал Беран. — До вчерашнего вечера я был в неуверенности — не знал, на чем буду специализироваться в дальнейшем. Теперь я это знаю. Я стану Магистром Лингвистики!
Гитан Нецко отвернулась от окна и поглядела на него. В ее глазах Беран не смог прочесть никаких чувств. Они были большими, зелеными как море, и ярко выделялись на бледном лице. Он знал, что она на год моложе его, но, встретив этот взгляд, почувствовал себя маленьким и глупым.
— О чем ты думаешь? — грустно спросил он.
Гитан пожала плечами:
— Почти ни о чем.
— Иди ко мне, — он наклонился над девушкой, целуя ее лоб, щеки, губы.
Она не сопротивлялась, но и не отвечала на поцелуи. Беран взволновался:
— Я не нравлюсь тебе? Я тебе неприятен?
— Нет, — мягко сказала Гитан, — как же это возможно? Ведь по условиям моего контракта с Брейкнессом мои чувства ничего не значат.
Беран резко вскочил:
— Но ведь я — не человек Брейкнесса! Я же говорил тебе! Я — паонит!
Гитан Нецко ничего не ответила и, казалось, целиком ушла в себя.
— Когда-нибудь я вернусь на Пао. Может быть, уже скоро — кто знает? И ты вернешься туда со мной.
Она снова не ответила. Беран начал выходить из себя.
— Ты мне не веришь?
— Если бы ты был настоящим паонитом, то понял бы, что верю, — глухо сказала она.
Беран умолк. Наконец ответил:
— Неважно, кто я, но я вижу, что ты не веришь мне.
И тут она взорвалась:
— Какая разница? С какой стати так гордиться тем, что ты паонит? Они
— беспозвоночные, червяки дождевые, они позволяют тирану Бустамонте разорять их жилища, убивать их — и пальцем не шевельнут, чтобы воспротивиться! Они спасаются, как овцы во время бури, поворачиваясь задницей к противнику! Некоторые убегают на другие континенты, другие, — она холодно оглядела Берана, — на другие планеты. И я не горжусь тем, что я — паонитка!
Беран мрачно поднялся, не глядя на девушку. Но вдруг увидел себя ее глазами и скривился: какое же он ничтожество! И ведь ему нечего сказать в свою защиту — ссылка на беспомощность и неведение была бы подобна овечьему блеянию, подлому и трусливому. Беран глубоко вздохнул и принялся одеваться. Вдруг он почувствовал прикосновение ее руки.
— Прости меня — я знаю, ты не хотел ничего дурного.
Беран покачал головой, вдруг ощутив себя тысячелетним старцем.
— Ты права — я не хотел ничего дурного. Но то, что ты сказала… В мире так много правд — и как выбрать одну?..
— Я ничего не знаю об этом множестве правд, — сказала девушка, — я знаю лишь то, что я чувствую, и еще знаю, что если бы я была в силах, я убила бы тирана Бустамонте!
Как только позволили Брейкнесские правила приличия, Беран появился в доме Палафокса. Один из сыновей хозяина, живущий в доме, приветствовал юношу, осведомился о его деле, но от обсуждения последнего Беран уклонился. В течение двух минут Беран, нервничая, ждал в строгой небольшой приемной в самом верхнем этаже дома.
Инстинкт велел ему быть осмотрительным и прощупать предварительно почву, но он знал — и от этого знания ощущал противную тошноту, — что ему явно недостаточно мастерства в области дискуссий. Наконец его вызвали и проводили вниз по эскалатору в отделанную панелями темного дерева комнату для утренних приемов, где сидел Палафокс в темно-синем платье и ел кусочки маринованных фруктов. При виде Берана выражение его лица не изменилось, он кивнул. Беран же со своей стороны сделал церемонный жест уважения и заговорил так серьезно, как только мог:
— Лорд Палафокс, я пришел к важному решению.
— Почему бы нет? Что в этом особенного? Ты достиг возраста, когда человек уже отвечает сам за себя, и ни одно твое решение не должно быть легкомысленным.
— Я хочу возвратиться на Пао, — сказал Беран резко.
Палафокс помешкал с ответом, но было уже ясно, что решение Берана не встретило в Палафоксе сочувствия. Затем он сказал крайне сухо:
— Я поражен отсутствием у тебя мудрости.
Снова недолгое молчание, и обмен тонкими подспудными токами. Но на решимость Берана это никак не повлияло.
— Я обдумал программу Бустамонте, и я обеспокоен. Да, она может принести очевидную выгоду, но во всем этом есть что-то ненормальное, неестественное.
Губы Палафокса скривились:
— Если допустить, что ты прав, что можешь ты противопоставить решимости Бустамонте?
— Я — истинный Панарх, не так ли? А Бустамонте — не более чем Старший Аюдор. Если я предстану перед ним, он обязан будет мне повиноваться.
— Теоретически — да, обязан. Но как ты докажешь, что ты — это ты? Ну предположим, что он объявит тебя сумасшедшим. Или самозванцем.
Беран молчал — вот этого-то он и не предусмотрел. А Палафокс продолжал безжалостно:
— Тебя уничтожат. Утопят. И чего ты достигнешь?
— Ну, допустим, я не обнаружу себя перед Бустамонте. Если бы я прибыл на один из островов — на Фераи или Виамне…
— Очень хорошо. Допустим, тебе удастся убедить некоторое количество людей в том, что ты — Панарх. Бустамонте будет продолжать сопротивляться. Ты можешь спровоцировать гражданскую войну. Если ты считаешь действия Бустамонте жестокими, то посмотри на свои собственные намерения в этом же свете.
Беран улыбнулся:
— Все-таки вы не знаете паонитов. Войны не будет. Бустамонте просто утратит всякую поддержку в народе.
Палафокс не удовлетворился объяснениями Берана.
— А если Бустамонте узнает о твоем прибытии, и корабль встретит отряд нейтралоидов, что тогда?