В одно прекрасное утро, спустя два-три дня после упомянутого происшествия, к Эмме явилась с каким-то сверточком в руках Гарриет — села и, помявшись немного, начала:
— Мисс Вудхаус, ежели вы не заняты… я имею сказать вам кое-что, сделать одно признанье — и тогда со всем этим будет кончено.
Эмма несколько удивилась, но, впрочем, просила ее говорить. В поведении Гарриет угадывалась серьезность, которая, наряду с этим вступлением, свидетельствовала о том, что готовится нечто значительное.
— Я и не вправе, — продолжала та, — и, разумеется, не желаю ничего от вас таить касательно сего предмета. Я обязана обрадовать вас, что в известном вам отношении сделалась, к счастью, совсем другим человеком. Не стану говорить лишних слов… мне чересчур стыдно, что я могла настолько утратить власть над собою, — к тому же вы, вероятно, и так понимаете меня.
— Да, — отвечала Эмма, — надеюсь.
— Как я могла столько времени выдумывать глупости!.. — горячо воскликнула Гарриет. — Прямо затмение нашло какое-то! И что я в нем видела особенного… Теперь — встречусь ли я с ним, нет ли — мне безразлично, хоть, может быть, из них двоих я предпочла бы его встречать пореже — любою дальней дорогой пойду, лишь бы с ним разминуться, — но я больше не завидую его жене, ничуть не завидую и не восхищаюсь ею, как раньше, — наверное, она очаровательная и все такое, но, по-моему, она ужасная змея и злюка. Век не забуду, как она на меня поглядывала в тот вечер!.. Однако уверяю вас, мисс Вудхаус, я не желаю ей ничего худого. Нет, пускай им сопутствует всяческое счастье, мне от того уже ни на миг не станет больно — а чтобы доказать вам, что это правда, я сейчас уничтожу то, что надобно было уничтожить давным-давно… да и вообще незачем было хранить — сама прекрасно знаю… — Краснея при этих словах. — Как бы то ни было, сейчас я все это уничтожу, и особливое мое желанье — сделать это при вас, чтобы вы видели, как я образумилась… Вы не догадываетесь, что в этом свертке? — прибавила она смущенно.
— Представленья не имею… Он разве дарил вам что-нибудь?
— Нет, здесь не подарки, их так нельзя назвать… просто кой-какие вещи, которыми я очень-очень дорожила.
Она протянула сверточек к Эмме, и та прочла на нем надпись: «Бесценные сокровища». Это становилось любопытно. Гарриет начала его разворачивать; Эмма с нетерпеньем наблюдала. Из-под слоев серебряной бумаги показалась хорошенькая инкрустированная шкатулочка танбриджской работы [21] . Гарриет открыла ее: изнутри она была заботливо выложена мягчайшею ваткой, но, кроме ваты, Эмма не увидела ничего, только маленький лоскуток липкого пластыря.
— Ну теперь-то вы вспомнили? — сказала Гарриет.
— Нет, все еще теряюсь в догадках.
— Странно! Никогда бы не подумала, что вы забудете случай с пластырем — когда мы сошлись втроем вот в этой комнате, едва ли не в последний раз!.. Всего за несколько дней до того, как у меня разболелось горло… прямо накануне приезда мистера Джона Найтли и миссис Найтли — по-моему, как раз в тот самый вечер… Помните, он порезал палец вашим новым перочинным ножиком и вы посоветовали залепить его липким пластырем? А так как у вас при себе пластыря не было, то вы сказали, чтобы я дала свой, — я вынула, отрезала кусочек, но оказалось, что чересчур большой, и он разрезал его пополам, потом покрутил в руках вторую половинку и отдал мне. А для меня, в моем тогдашнем помраченье, он стал сокровищем, и я, вместо того чтобы пустить его в дело, спрятала его и берегла и только изредка им любовалась.
— Ох, Гарриет, дружочек вы мой! — вскричала Эмма, вскакивая с места и закрывая лицо ладонью. — Знали бы вы, как мне совестно это слышать! Помню ли я? Да, теперь я все вспомнила. Все, кроме того что вы сберегли эту реликвию, — об этом я до сих пор не знала — но как он порезал палец, как я посоветовала заклеить порез пластырем, как сказала, что у меня его при себе нет!.. Ох, грехи мои, грехи!.. А у самой в кармане было сколько угодно!.. Одна из моих дурацких штучек… Видно, краснеть мне от стыда до конца моих дней — и поделом… Ну, продолжай-те. — Садясь обратно. — Что еще?
— Значит, в самом-то деле, он был у вас под рукой? А я не подозревала. Это выглядело так правдиво…
— И все это время вы берегли ради него, словно драгоценность, обрезок пластыря? — сказала Эмма, чувствуя, как приступ стыда сменяется у нее насмешливым изумленьем. И мысленно прибавила: «Господи помилуй! Чтобы мне когда-нибудь пришло в голову хранить в вате кусочек пластыря, который теребил в руках Фрэнк Черчилл!.. Нет, меня на такое не хватит».
— А вот, — заговорила Гарриет опять, роясь в шкатулочке, — еще одно сокровище, и ему подавно нет цены — то есть, я хочу сказать, не было… потому что, в отличие от липкого пластыря, эта вещь однажды принадлежала ему.
Эмма с любопытством оглядела заветную драгоценность. То был огрызок карандаша — самый кончик, где уже нет графита.
— Эта вещь — уже настоящая его собственность, — говорила Гарриет. — Помните, как-то утром… Хотя вы, вероятно, не помните. Одним словом, как-то утром, еще до того вечера — забыла, который это был день недели, то ли вторник, то ли среда — он хотел сделать запись в своей карманной книжке, насчет хвойного пива. Мистер Найтли что-то рассказывал о том, как варить хвойное пиво, и он хотел записать. Достал карандаш, но там оставалось так мало графита, что, когда его очинили раз-другой, он больше не писал, — тогда вы дали ему другой, а огрызочек остался на столе, ни к чему не пригодный. Но я не спускала с него глаз, и при первой возможности — хвать его незаметно, и с той минуты не расставалась с ним.
— Нет, я помню! — воскликнула Эмма. — Помню как сейчас… Зашел разговор о хвойном пиве… ну да, мы с мистером Найтли сказали, что любим хвойное пиво, и мистер Элтон решил, что тогда стоит его распробовать… Прекрасно помню… Погодите-ка, мистер Найтли стоял вот здесь, верно? У меня осталось такое впечатление.
— Да? Не знаю. Не припомню что-то… Как ни странно, это мне не запомнилось… Мистер Элтон, помню, сидел вот тут, почти на том же месте, где я сейчас…
— Ну хорошо, продолжайте.
— Нет, это все. Мне больше нечего ни показать вам, ни сказать. Прибавлю лишь, что сейчас я намерена бросить то и другое в камин, и хочу, чтобы вы это видели.
— Бедная, милая моя Гарриет! Неужели вы правда находили отраду в том, что берегли, как сокровище, эти вещицы?
— Да, дурочка я этакая!.. Мне так стыдно теперь — вот бы сжечь их и сразу забыть. Очень дурно было хранить эту память о нем после того, как он женился. Я знала, что дурно, — но мне недоставало духу с ними расстаться.