Пригорюнилась старуха:
– Ох, детоньки, не дело вы затеяли! Уж больно лют Вахрамей, может и на месте зарубить, слова сказать не давши. Да есть и у него слабинка – шибко до красных девок охоч. Жен у Вахрамея цельных три терема, и все никак не уймется: какую добром возьмет, какую силой принудит – никто ему не указ. Скрадите где-нибудь девицу-красавицу да поклонитесь ею навьему царю, авось смилостивится.
– А ты, Яга Ягишна, не сгодишься? У нас и мешок припасен…
Развеселилась карга, пальцем костлявым погрозила:
– Все бы вам, молодцам, шутки шутить, нет бы к старухе прислушаться – поди, больше вас, вместе взятых, на белом свете прожила, плохого не посоветую.
Доели мы курицу, бабка кости в миску сложила, мне сует.
– Накось, выгляни во двор да высыпь у крылечка, может, песики бродячие прибегут.
Вышел я на крыльцо, посвистел условно. Чего, думаю, на бродяжек добро переводить, свой пустобрех с утра не кормленный, как бы еще один гусь головы не сложил – водится за Волчком такой грешок. Не видать что-то пса, только звуки дивные сверху доносятся – не то стон прерывистый, не то скулеж хриплый. Соступил я с крыльца, голову задрал – сидит мой пес на крыше, трубу лапами обвил, осиновым листом вместе с ней колотится, а за углом три волкодлака рядком сидят и на Волчка облизываются. Увидали меня с миской, хвостами завиляли, навстречу пошли. Я миску выронил да скорей в избу. Позади только захрупало.
– Ну как, дитятко, прибегали мои песики?
– Прибегали, бабушка…
– Не обидел ты их?
– Таких обидишь!
– То-то же! Ежели ишшо кто на гусей моих покусится – вслед подуськаю, мало не покажется!
Постелила нам бабка на полу, сама на печь спать полезла. Посреди ночи будит меня Соловей, за плечо трясет:
– С-с-сема! – А у самого зубы так и лязгают. – Я-а-а … во двор… по надобности… а там… о-о-о!
Перевернулся я на другой бок, бурчу сонно:
– Ничего не попишешь, волкодлаков бояться – до утра терпеть…
– Сема, ты чего подумал? Окстись, какие волкодлаки?! Не верю я в них, то сказки бабкины! Я коней проведать вышел, а на них какие-то девки простоволосые в лунном свете голышом катаются, только смех по лесу идет!
– Пить надо меньше…
– Сема, да вставай же! Заморят коней чертовы бабы!
Выскочили мы из избы – точно, гоняет кто-то коней по лесу, топот то ближе, то далече слыхать. Захрустели ветки, вылетает на поляну Сивка – весь в мыле, глаза стеклянные, и сидит на нем без седла, без поводьев, девка бесстыжая. Волосы по ветру развеваются, под полной луной зеленым серебром мерцают.
– Стой, окаянная!
Выскалила девка зубы, рассмеялась, коня пятками пришпорила. Прижал Сивка уши, прямо на нас помчался. Едва пригнуться успели, – взвился конь поверх голов, подковами сверкнул, жаром пыхнул и дальше полетел.
– Зачаровали коня, заразы!
– Кто, Кощеич?!
– Кикиморы клятые!
За Сивкой два других коня по поляне промчались, сызнова в лес канули. Тешатся кикиморы, морят коней – не уловишь.
Сцепил я зубы, сел на завалинке, вытянул костяной гребень из кармана, давай волосы охорашивать. Чешу не спешу, кикимор будто не замечаю.
Осадили девки коней, загляделись:
– Не продашь ли гребешок, добрый молодец? Богатырю о своей красе думать негоже, а нам, девицам, как раз положено!
– Продать не продам, а спешитесь – так подарю.
Пошушукались кикиморы, посмеялись. Спрыгнула старшая с моего Сивки:
– Повезло нам, девоньки, на гнилой товар пришел слепой купец! Коней выкупает, а красных девок не замечает!
– Какие вы девки – пеньки лесные сучковатые, только ночью шкодить и можете, коней да молодцев морить!
– Гляди-кось, знающий выискался! А то пошел бы с нами, потешился; иные молодцы пешими своих коней догоняли, на нас заглядевшись!
Протянул я кикиморе гребень:
– Нет уж, благодарствую, что-то не в охотку.
Скакнула наглая девка ко мне на руки, обвила за шею, устами по устам скользнула:
– Не передумал, добрый молодец?
– Днем подходи, столкуемся.
Засмеялась девка, выпустила:
– Эх, проторговался, купчина негодящий! В сусеках шаром покати, так он на мышей пеняет! – Выхватила гребень и убежала, а с ней и подруженьки невесть куда с конских спин сгинули.
Стоят кони, не шевелятся, головы повесили. Пригляделись мы с Соловьем – спят наши скакуны, так без просыпу кикимор и катали! Утром, поди, и не упомнят ничего.
Поздно Соловей спохватился:
– Зря, Кощеич, ты их отпустил… ежели самому невмочь, мы бы с Семой подсобили…
Ничего я не ответил, пошел в избу досыпать. Пущай что хочет думает.
* * *
Поутру седлаем коней – один Муромец бодрый да веселый. Мы с Соловьем во всю глотку зеваем, Волчок взъерошенный на солнце греется, распластался, как неживой, кони напиться никакие могут, Сивка на ломоту в костях жалуется. Баба Яга на крылечке пригорюнилась – как в последний путь провожает, даже платочек черный повязала.
– Ты, бабка, на нас тоску не нагоняй, лучше дай совет какой дельный на дорожку.
– Вот вам мой совет: не едьте туда!
Везет нам нынче на советы. Ну да чужим умом все равно жить не будешь, пора бы и свой на деле испытать.
Едем – не торопимся, кони на ходу подремывают, хвостами оводней докучливых отмахивают. Негоже на тот свет спешить – прежде хорошенько обдумать надобно, как после на этот вернуться.
Окликнул я Соловья, кивнул в сторону – лежит у дороги коряга пустотелая, мхом подернутая, а в корнях растопыренных гребень костяной запутан накрепко. Побледнел Сема, сглотнул на сухое горло – купец-то на поверку зрячим оказался, гнилья и задаром не всучишь.
Муромец наших переглядов тайных не разумеет, иным обеспокоен:
– Что делать-то будем, Кощеич?
– Вы же слышали, что Баба Яга присоветовала… тем и займемся.
Мнутся друзья-побратимы:
– Ты уж прости, Сема, мы девиц красть не обучены… поперек чести-совести не пойдем…
– Дурачины вы, – говорю, – простофили! Кто ж вас настоящих девиц красть просит? Изловите мне лягушку болотную, я ее живо царевной-красой оберну, ею царю Вахрамею и поклонимся!
Обрадовались Семы, побежали лягушек ловить. Принесли полные карманы – и царевен, и царевичей, на любой вкус. Выбрал я одну лягушечку посмирней да неприглядней, бросил оземь – встала предо мной девица черновласая, в сарафанчике желто-зеленом шелковом, а по нем шитье изумрудное, разводами.