Майор побледнел еще больше и стал валиться под стол. Одновременно с этим фанера на потолке затрещала, проломилась, и вместе с фрагментом шифера на обеденный стол свалилась… Беда.
* * *
— Твою мать, — только и смог сказать я.
— Мать твою, — пробормотала Беда. — Что за крыши у ментов пошли? Из картона, что ли?!
Старый стол устоял. Элка стояла на нем на четвереньках и действительно напоминала большую, шкодливую кошку.
Я протрезвел мгновенно. И не столько от свалившейся с неба Беды, сколько оттого, что батя Барсук упал на пол и смахивал на бездыханный труп.
Беда огляделась, заметила лежащего на полу майора и спрыгнула со стола.
— Что это с ним? — она попинала майора узким носком туфли.
— Ты следила за мной?!! — заорал я. — Ты подслушивала на крыше?!!
— А ты думал, я буду на диване сидеть и в носу ковырять?! — усмехнулась она. Я признал, что был полным кретином, что ни разу не оглянулся, когда преследовал Барсука. Похоже, Элка топала за мной от самого дома, пряталась, когда я торчал у отделения, кралась за нами до частного сектора, а потом каким-то образом забралась на крышу, чтобы быть в курсе происходящего.
— Тридцать пять с половиной ноль, в твою пользу, — уныло подвел я итог.
Элка меня не слушала, она склонилась над Барсуком и щупала ему пульс.
— Живой, — то ли удивилась, то ли разочаровалась она.
— Бэ-э — э… — вдруг проблеял майор, — бэ-э-э…
— Ну вы тут нажрались, — кивнула Беда на пустые бутылки, чудом устоявшие на краю стола. — А ведь майору-то с утра на работу идти, убийц ловить! Правда, майор?
— Бэ-э-э, — снова подал голос майор.
— Что он хочет сказать? — спросила у меня Элка.
— Наверное то, что ты сломала его крышу, — предположил я.
— Фиг с ней, с крышей. Главное — ты свободен. — Элка обняла меня и поцеловала так, как никогда в жизни не целовала — длинно, всерьез, как целуются школьницы, которые хотят доказать, что они взрослые и умеют все.
— Пятьдесят целых, восемь десятых ноль в мою пользу, — пробормотал я, когда она освободила мои губы.
— С чего это ты перешел на дроби?!
— От счастья. — Я обнял Элку. — От большого человеческого счастья я перешел на дроби.
Мы стояли посреди разгромленной веранды и, задрав головы, смотрели на звезды, которые светили в щербатый пролом. Под ногами у нас валялся пьяный майор и это обстоятельство почему-то делало меня еще более счастливым.
* * *
— Значит, живой ты?!
Мне так надоели толстые пальцы Барсука, которые щупали меня, мяли, тыкали и поглаживали, что я с силой отпихнул от себя руки майора.
— Да живой я, живой, батя Барсук!
— А это кто? — он указал на Элку.
— Беда, — честно сказал я.
Майор схватился за сердце, но Элка меня быстро поправила:
— Жена я его, Элка! Вы же меня знаете!
— А откуда ты здесь?
— Я с крыши упала. Это я там шумела, а не соседские кошки.
— А где кошки?! — Барсук огляделся. — Кошки где?!
Я понял, что отвечать на вопросы майора бессмысленно и промолчал.
— А почему в потолке дырка? А кто это столько моей водки выпил?!
— Она, — указал я на Элку и тут же получил от нее подзатыльник.
Полчаса мы с Бедой потратили на то, чтобы привести Барсука в чувство. Уложив на диван, мы отпаивали его крепким чаем и убеждали, что все теперь будет хорошо. Барсук тер свой затылок, по-детски заглядывал мне в глаза и жалобно спрашивал:
— Нет, ну ты точно живой?
Он только однажды сменил пластинку и спросил: — А кого же в автозаке третьим нашли? Кого дед твой похоронил?!
Я рассказал ему о том, как конвоир подсадил по дороге своего друга. Барсук опять начал тереть свой затылок и вдруг внезапно заснул, захрапев так громко, как могут храпеть только одинокие, холостые майоры.
— Пошли, — я потянул Элку к двери.
— А… крыша? — она указала на звезды, светившие над нашими головами.
— Починит. Он нам моральный ущерб, мы ему — материальный. Кстати, как ты на крыше-то оказалась?
— Залезла. Там лестница есть. Веранда стеклянная, близко не подойдешь, а мне услышать все надо было. Вот я и… Крыша хлипкая оказалась, зато слышимость просто отличная.
— Ты все слышала? Про «Гарант», про старичков, про мизинец?
— Все. Только говорить об этом сейчас не хочу.
Я тоже сейчас не хотел говорить об этом. Мои желания так редко совпадали с Элкиными, что я тут же мысленно зачислил нам ничью.
Мы вышли на темную улицу и побрели по дороге, взявшись за руки.
* * *
История моего воскрешения взбудоражила город.
Известие о моей невиновности и чудесном спасении всколыхнуло скучную жизнь обывателей. Разговоры о Глебе Сазонове несколько дней подряд можно было услышать в очередях, на автобусных остановках, на базарах, на пляжах, на лавочках. Что там болтает пресса, я намеренно не читал и не смотрел. Я постарался вернуться к нормальной жизни и не вспоминать прошлого. Хотя, если честно, я могу с уверенностью сказать, что это прошлое меня очень многому научило. Мне кажется, что я даже дышать стал с особенным наслаждением и болезненной радостью. Те простые, повседневные вещи, которые я раньше делал, не замечая — ел, спал, купался, загорал, бездельничал или работал, — теперь доставляли мне физическое удовольствие. Впрочем, может быть, в этом были виноваты мои зажившие ушибы и ссадины? Может, у меня просто ребра срослись? К врачу я, кстати, так и не обратился. Что они понимают, эти врачи?!
Через несколько дней мне по почте пришло письменное уведомление из милиции о том, что дело, возбужденное против меня, прекращено «за изменением обстоятельств». Мне даже предлагалось обратиться в Федеральный суд для возмещения морального и материального ущерба. Мысль о том что за свои мытарства я могу потребовать у государства деньги, насмешила меня. Я порвал уведомление на мелкие кусочки и развеял их по двору, в котором вырос.
Выяснилось, что погибший парень, которого нашли в сгоревшем автозаке и которого приняли за меня, работал на рынке. У него не было ни семьи, ни родственников, поэтому никто его и не спохватился, кроме соседа по общежитию. Сазон распорядился переделать памятник на могиле и выбить на нем настоящее имя погибшего. Мы с Элкой сходили на кладбище и положили на могилу цветы. Кто бы он ни был, этот парень, мне было искренне его жаль.
Жизнь потихоньку налаживалась, входила в свое русло.
Мы с Элкой вернулись жить не в дом напротив банка «Морской», а в квартиру Сазона, в свою тесную, скудно обставленную комнатенку. Вернулись ночью, на цыпочках, стараясь никого не будить. Утром маман, увидев меня, пьющего на кухне чай, всплеснула руками, сказала «А-ах!» и… разумеется, плюхнулась в обморок. Упала она очень удачно, ничего не задев, красиво подломив колени и изящно раскинув руки. У меня даже закралось подозрение, что этот красивый обморок она просто изобразила.