Думаю, Томлинсон не переживет такого суда, хотя ничего злого и не совершил в жизни.
Я временами чувствовал нервную дрожь, очень уж пугающие бездны распахиваются справа и слева. Наверное, это у всех, кто залетает высоко, подобные ощущения, я ведь привык быть маленьким кабинетным ученым, который никому не нужен, а вот олигархам приходится бояться всего. Я не олигарх, но допущен к опасным тайнам… хотя еще не врубился, к чему же допущен, и уже страшно.
Иногда на работе, да и в постели с Эммой, вспоминал профессора офтальмологии, которая так ловко подыграла мне, олуху. Чего это я, идиот, решил, что моим соседом по номеру окажется именно нудистка? Конечно же, портье, зная, что я очень важный клиент, постарался поместить меня в номер с другим, пусть не очень важным, зато приличным клиентом. Но у меня сработал «синдром командировочного», и я заранее настроился именно на нудистку…
Но как она поиздевалась, как поиздевалась… Впрочем, заодно и натолкнула на одну здравую мысль. Я понимаю, почему нудизм вот уже несколько столетий безуспешно пробивает себе дорогу, но воз и ныне там. Нудизм любопытен, но у классического нудизма нет будущего.
Если взять издалека, то честь, к примеру, занимала всегда очень высокое место в жизни общества. Даже будучи христианами и прекрасно понимая, что самоубийц хоронят за оградой кладбища и в рай не пускают, ибо самоубийцам вечно гореть в аду, люди чести все равно пускали себе пулю в лоб при малейшей оплошности по службе, при карточном долге… да при самых разных обстоятельствах, «смывая кровью», как тогда считалось, свою вину.
Это мы, наша организация, так бы и оставили, если бы так поступали все. Но другие, наподличав и наворовав, предпочитали пойти под суд, получить тюремный срок, отсидеть и побыстрее выйти по амнистии или за примерное поведение. Вот эти-то и посмеивались с чувством полнейшего превосходства над теми, кто пускал пулю в лоб. Они, мол, гниют в земле, а я их дочерей трахаю благодаря наворованным тогда и спрятанным деньгам…
То же самое относится и к женщинам. Добродетельные обычно остаются у разбитого корыта, а все ценное расхватывают хитрые и не стесняющиеся ложиться и раздвигать ноги под любым, кто может чем-то помочь и посодействовать.
Таким образом, общество разделилось на две категории граждан. Одни соблюдали нравственный и уголовный кодекс, а другие — только уголовный. Понятно, что первые постоянно проигрывали вторым, для которых не существовало ни бога, ни заповедей Моисея, ни рыцарского кодекса чести, ни правил поведения в обществе.
Потому и только потому, чтобы не дать именно этим людям окончательно захватить власть в обществе, было принято тяжелое решение упразднить нравственные законы везде, где только возможно. Чтобы хорошие и нравственные люди уже не уступали по дефолту жуликам и проходимцам. Если те и другие будут отвечать только перед законом, то шансы на победу у безнравственного человека будут не столь уж бесспорны.
Я читал секретные доклады и постановления, сердце трепещет, как у пойманного воробья, душу распирает гордость и ликование, что допущен к таким тайнам. И что теперь я должен продолжать эту трудную, неблагодарную, но такую нужную работу.
Подзаправившись ноотропиками, а потом для верности запив большой чашкой крепкого кофе, я с полчаса терзал мозг вариантами, что еще можно сделать в этой области. Любой дурак видит, что еще не все сделано, многие устаревшие моральные нормы и сейчас одним осложняют жизнь, а другие набирают очки как революционеры и ниспровергатели.
Глеб Модестович согласился принять меня с моими идеями сегодня же, попросил только прийти после обеда, у него важное совещание… тут он сделал паузу, и я замолчал, вздохнув, представив, на каком уровне с ним совещаются.
А после обеда я выложил свои доводы насчет упразднения статьи за связь с несовершеннолетними. Хотя бы для начала разрешить учителям заниматься любовью с учениками. Поводом послужил суд, на котором тридцатипятилетняя Кристина Киллерд обвинялась в сожительстве с одиннадцатилетним учеником из ее класса.
Родители ученика не выразили протеста, разумно рассудив, что пусть лучше со своей учительницей, чем в подворотне с одноклассницами и вообще неизвестно кем, где быстро и болезни подцепит, и попробует наркотики, и симулянты секса, а с учительницей, мол, безопасно. Еще и уроки подучит с учительницей между сексом.
И хотя общественное мнение в целом было за то, чтобы посадить ее в тюрьму, а затем лишить права преподавать, но я уловил некую недостаточность аргументации. В основном звучало: мы так не делали, значит, и ей нельзя.
Фигня, конечно. Большинство удерживается от преступлений вовсе не из-за своих высоких моральных качеств, а из-за банальной боязни, что поймают. И будут неприятности.
Глеб Модестович слушал внимательно, я вообще заметил за ним эту особенность: чем бы ни был занят, в состоянии мгновенно переключиться и, выслушав любую ахинею, постараться ухватить в ней зерно, если оно есть.
— Во всяком случае, — заметил он, — начните дискуссию в прессе. Средства будут выделены.
— Когда?
— Да хоть сегодня.
— Спасибо!
— Если дискуссию удастся повернуть нужным образом, — продолжал он, — переведите ее в кампанию за отмену дискриминации, устаревших запретов! Это привлечет внимание, толпа обожает все, связанное с сексом. А затем, возможно, удастся внести какие-то поправки в закон, уточнения, исключения. Например, учителям заниматься сексом с учениками можно, а садовникам и вахтерам — нельзя.
— Или, — подхватил я, — учитель может заниматься сексом только с учениками своего класса! Или в тех, где преподает. Таким образом просто переводится степень знакомства с учениками на более высокий… гм, или иной уровень. В этом случае будет не травма, а бережное обучение…
Он кивнул.
— Прекрасно. Делайте. Потом начнутся крики за расширение списка, это займет внимание значительной части толпы. Хотя нет…
Он прервал себя, задумался. Я видел, как собрались морщины на его лбу, спросил с тревогой:
— Что случилось?
— Когда будут выборы?
Я напряг память, промямлил в недоумении:
— Через полгода…
— Только начните не сейчас, а через два месяца, чтобы подгадать к выборам. Проще будет провести нужных нам людей.
Я козырнул и отбыл плести паучьи сети.
Через пять месяцев кампания за разрешение секса учителей с учениками достигла невиданного размаха как в прессе, так и в обществе. Эту животрепещущую проблему живо и с превеликим удовольствием обсуждали на кухнях, на улице, в транспорте, не говоря уже о прессе и телевидении.
Глеб Модестович вызвал меня к себе, показал отклики и поздравил меня с успехом.
— Закон еще не принят, — возразил я.