И я всегда обо всем рассказывала Лехе. Чего я ждала? Похвалы? Мне так важно было его одобрение. Но он лишь снисходительно улыбался.
Почему, почему он утверждает, что любит меня, и при этом не воспринимает всерьез ничего из того, что меня интересует.
У меня на стене висит репродукция картины Сальвадора Дали «Сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната за секунду до пробуждения». Потрясающая картина, я люблю смотреть на нее по утрам и думать о Галле — жене художника. Я восхищаюсь судьбой этой женщины! Даже иногда представляю себя на ее месте… А Леху картина раздражает. То есть он, конечно, никогда не говорил мне об этом, но я догадываюсь.
Как-то мне удалось затащить его на выставку современных художников. Леха с непроницаемым лицом побродил по залам, рассматривая полотна и инсталляции. А когда мы вышли и я стала восторженно рассказывать о своих впечатлениях, он поморщился досадливо:
— Яночка, о чем ты говоришь? Какое искусство? Где ты его нашла? Среди этой убогой мазни?
Я остановилась как вкопанная, до сих пор Леха не говорил со мной так пренебрежительно. Я растерялась и пролепетала что-то про искусство.
— Какое искусство? — искренне удивился Леха. — Ты попроси любого из этих горе-художников изобразить лошадку, уверен, они и рисовать-то не умеют.
Я понимала, надо было срочно найти какие-то контраргументы, но от обиды и растерянности я никак не могла подобрать слова. Шла молча, опустив голову, и слушала Лехины разглагольствования.
— Ты пойми, — вещал он, — заниматься искусством можно на досуге, это удел людей праздных и богатых. И уж никак нельзя зарабатывать этим деньги. Да и что такое искусство? Его не существует вовсе.
Я пришла в ужас!
— А как же Пушкин?! Достоевский??! Леонардо да Винчи? Как же величайшие достижения человеческого гения!
От возмущения у меня дрожал голос.
Леха немного смутился:
— Ну, корифеи… — он почесал нос, — бывают и исключения из правил. Но! Так называемое искусство возможно лишь в обществе сытых. Нищим оно без надобности. Богатое общество или отдельные его представители иногда от скуки становятся меценатами. Организуют всякие там придворные театры, на свои деньги обучают способных парнишек у известных мастеров. Искусство — дорогое удовольствие.
Я чувствовала, что он не прав. Но не знала, как его переубедить. Ведь даже у самых примитивных народов существовала наскальная живопись, всякие там культовые изображения. Люди старались украшать свои жилища и одежду, даже самые нищие и необразованные. Спрашивается, зачем им это было нужно? Значит, тяга к прекрасному заложена в человеческую природу!
— Ну, хорошо, хорошо, — согласился Леха, улыбаясь, — пусть будет по-твоему. — Так соглашается взрослый с ребенком, если тот капризничает.
Моя самооценка стремилась к нулю. А Леха продолжал меня воспитывать:
— Человеку надо иметь надежную профессию в руках, чтоб была возможность заработать кусок хлеба. А все остальное — пожалуйста, в свободное от работы время. Почему бы и нет. Но сидеть у общества на шее, да еще и нагло заявлять: мы люди искусства! Художники! Восхищайтесь нами! Мы так видим мир! — Он брезгливо поморщился. — Удел неудачников и шарлатанов.
Так он меня загрузил в тот день! Я буквально задыхалась под тяжестью его слов.
В такие моменты очень помогает музыка. Весь вечер я провалялась на диване, слушая Pink Floyd, их знаменитый альбом «The Dark Side of the Moon».
Мне был необходим глоток свежего воздуха. То есть мне требовалось мнение другой стороны. Я должна была разобраться и сделать собственные выводы. И тогда я отправилась к Вадику.
Я шла по улице и смотрела на почти одинаковые, стандартные дома, на асфальт, раскатанный машинами, на спешащих по своим делам людей и думала: «А ведь Леха прав! Тысячу раз прав!»
Ну, зачем, спрашивается, обычному человеку изыски архитектуры, если у него нет квартиры, самой примитивной: стены, потолок, окна, двери. Сначала надо всем дать возможность получить необходимое, а потом уже рассуждать о высоком.
Вот с такими мыслями я и ворвалась к моему другу художнику Вадику, учившемуся в художественном лицее.
Вадик встретил меня на пороге, как обычно, весь перемазанный краской, буркнул невнятно «проходи». Я вошла в его комнату, давно превратившуюся в некое подобие студии. На полу, подоконнике, длинных стеллажах — повсюду громоздились листы ватмана, рулоны, стопки, наброски, этюды, посреди комнаты стоял подрамник с натянутым холстом, на стене — зеркало. Холст был завешен тряпкой.
— Работаешь? — несмело спросила я.
— Угу…
— Что там у тебя, если не секрет?
— Автопортрет. — Вадик был немногословен.
Я попала в другой мир, здесь все и вся существовало по своим законам, абсолютно отличным от законов Лехиного мира. Я поняла, что все мои попытки разговорить Вадика о сущности искусства бессмысленны. Он им живет.
Я осторожно уселась на краешек одинокого стула.
— Как дела? — спросила.
Он помахал рукой в воздухе, что, видимо, означало: пятьдесят на пятьдесят.
— Можно я посмотрю, как ты работаешь?
Вадик засопел, на лице читалось напряжение. Ясно, я мешаю.
Я поднялась со стула:
— Извини…
И тогда Вадик неожиданно выдал:
— Ты что, торопишься?
С ним всегда так, он неожиданный.
— Нет, не тороплюсь.
— Ну так куда же ты бежишь?
— Да, в общем, никуда.
Он рассмеялся:
— Ты странная сегодня.
— Только сегодня?
— А тебе хочется всегда быть странной?
За что я люблю Вадика, так это за то, что мы с ним на одной волне. Можем молчать или болтать ни о чем, при этом прекрасно понимая друг друга.
— Мне хочется быть особенной!
— Вот как? — Он внимательно посмотрел на меня, подошел, бесцеремонно положил ладони на мою голову, покрутил. Я и не думала сопротивляться. Даже забавно, что он еще придумает?
— Можешь попозировать мне? — спросил он, опуская руки.
Я задохнулась от удовольствия:
— Это потому, что я особенная?
— М-м, скажем так, есть у меня одна мысль…
— Ты напишешь мой портрет? — допытывалась я.
— Может быть…
— Ладно, когда начнем?
— Да прямо сейчас и начнем.
Он усадил меня все на тот же стул, отодвинул подрамник, сел напротив и принялся быстро черкать в альбоме.