Ах ты, сучий потрох, ментенок недоделанный!"
Он понял, что с этим спектаклем пора кончать, пока ему и в самом деле не накидали пачек. При других обстоятельствах он подождал бы еще, давая сержанту увязнуть по самые уши, чтобы потом насладиться местью по полной программе, но теперь ему было не до того: сердце, казалось, готово было вот-вот остановиться, да и время поджимало, так что майор решил не тянуть кота за хвост и полез во внутренний карман за своим удостоверением, с удовольствием предвкушая, как изменится это самоуверенное рябое рыло, как на смену тупой наглости появится на нем не менее тупой испуг, когда этот говноед увидит, кого он по глупости своей посмел зацепить...
Сержант, не сводивший с него глаз, заметил этот жест. За пазухой у задержанного могло лежать что угодно, от кошелька до депутатского мандата, и этот тип явно рассчитывал на содержимое своего внутреннего кармана, как на мощное средство укрощения разбушевавшихся сержантов милиции. Шестаков не был полным идиотом и понимал, что там и в самом деле может оказаться какая-нибудь бумага страшной убойной силы.
Возможно, подумал он, что, увидев эту бумагу, придется-таки извиняться.., может быть, чем черт не шутит, даже ползать на коленях. Из этого следовал один-единственный вывод: то, что лежало в кармане у задержанного, должно было там остаться, причем на как можно более длительный промежуток времени. В конце концов, там ведь мог лежать и пистолет. «Точно, — с глумливой улыбкой подумал Шестаков, — пистолет!»
— Не двигаться! — заорал он, бросаясь к задержанному и нанося удар дубинкой по тянувшейся к карману руке. — Бросай оружие!
Углов, услышав про оружие, сделал инстинктивное движение, словно собираясь нырнуть под стол, а сержант, оскалив зубы, сильно ударил задержанного кулаком в грудь. В армии это называлось «выписать в фанеру» или «сделать скворечник», и Шестаков был большим мастером подобных ударов, вкладывая в них не только всю душу, но и весь свой немалый вес.
Удар удался на славу: задержанный, нелепо и смешно взмахнув руками, перелетел через всю дежурку, шмякнулся спиной о стену и тяжело рухнул на пол, хватаясь за грудь и широко разевая рот, как выброшенная на берег рыба. Углов болезненно поморщился, воротя нос, но Шестаков его почти не видел, увлеченный процессом вразумления очередной жертвы.
Он выглядел почти безумным, и Углов подумал, что рано или поздно наживет из-за этого идиота крупные неприятности, даже не подозревая, что неприятности уже начались.
— Ну что, козел, — неторопливо подходя к майору Постышеву, сказал Шестаков, — еще хочешь?
Постышев два раза широко зевнул, словно вдруг смертельно захотел спать, и затих, уставившись на сержанта остановившимся взглядом расширенных глаз.
— Что, язык отнялся? — почти добродушно поинтересовался Шестаков. — Это был у нас в Старом Осколе один немой, — настраиваясь на повествовательный лад, продолжал он, стоя вполоборота к Углову и обращаясь к нему. — Здорово, падла, умел свистульки мастерить. А свистел так, что закачаешься. Он, вишь, только говорить не мог, а слышал как филин. Мы его, бывало, дразним, а он свистульку в рот сунет и как выдаст... Ей-бо, не каждый словами так обматерит, как он своей свистулькой... Прирезали его потом по пьяному делу — чего-то не то он кому-то свистнул, вот ему свистелку-то и укоротили. У нас в Старом Осколе с этим делом жив...
Лейтенант Углов живо представил себе толпу малолетних сержантов шестаковых, обступившую сержанта Шестакова Старого, одетого как бомж. Старый Шестаков материл маленьких шестаковых при помощи свистульки, а они прятали за спинами кухонные ножи и дразнили его Герасимом и спрашивали, зачем он утопил Муму, а потом всей толпой бросались на немого и кухонными ножами укорачивали ему свистелку.., живо укорачивали, поскольку дело происходило, сами понимаете, в Старом Осколе...
— Ну что, Герасим, — снова поворачиваясь к задержанному, произнес Шестаков, и лейтенант с трудом сдержал истерический смешок, — скажешь, зачем Муму утопил?
Задержанный не ответил, продолжая смотреть на мучителя испуганными глазами. Шестакову показалось, что он даже не моргает. Это было вполне объяснимое явление: многие из тех, кому сержант Шестаков «выписал в фанеру», боялись не то что моргать, но даже и дышать. Кстати, этот тип, похоже, и не дышал...
— Э, — медленно сказал Шестаков, опускаясь на корточки перед задержанным, — мужик, ты чего?
Он легонько ткнул Постышева в щеку концом дубинки. Голова майора мягко перекатилась по полу, и теперь его глаза, по-прежнему не мигая, смотрели в потолок.
— Слышь, мужик, — уже растерянно повторил Шестаков, — ты чего это, а? Ты кончай шлангом прикидываться, шкуру спущу...
— Ну, что там? — недовольно спросил со своего места Углов. Сержант дорого бы отдал за то, чтобы этого придурка здесь не было, но он был и, более того, очень не вовремя начал проявлять интерес к происходящему.
— Да хрен его знает, — раздраженно ответил Шестаков. — Не пойму никак: сдох он или прикидывается...
— Че-го?! — выдохнул Углов и вскочил, едва не опрокинув стол.
Оттолкнув Шестакова, он упал перед задержанным на одно колено, как какой-нибудь недоделанный рыцарь перед дамой своего сердца, и полез пальцами ему под челюсть, силясь нащупать пульс. Шестаков наблюдал за его действиями с унылой скукой: он и так видел, что клиент откинул копыта.
— Готов, — сказал наконец лейтенант и медленно разогнулся. — Ты что наделал, мудак? Ты что натворил, пидорюга?
— Но-но, — сказал Шестаков, — потише. Чего я сделал-то? Дал разок для профилактики...
— А лет пять для профилактики ты не хочешь? — забыв все свои прежние страхи перед лицом настоящей опасности, прошипел Углов. — Или десять? Ты же его убил, паскуда из Старого Оскола, чтоб он сгорел на хер вместе с тобой... Вот что теперь делать, а?
— Да ладно, — проворчал Шестаков, — чего ты взъелся? Никто же ничего не видел. Он же пьяный был, матом крыл, на нас кидался.., стул вон перевернул. Он же за пистолетом в карман полез, ты что, не видел?
— За пистолетом... — передразнил его Углов. — За каким пистолетом?! Откуда у него пистолет, чучело ты лимитное, тундра! Очухайся, баран, нам обоим тюряга светит! За пистолетом...
Продолжая что-то зло бормотать, он полез во внутренний карман мертвого майора, на секунду застыл, нащупав то, что там лежало, и медленно вынул из кармана руку, в которой была зажата какая-то книжица в твердом коленкоровом переплете.
— Абзац, — потухшим голосом сообщил он, заглянув в книжицу. — Это, братец, наивысшая точка твоей карьеры. Ты эфэсбэшника замочил. Ну скажи мне, какого черта твоя мать в свое время аборт не сделала?
Он протянул удостоверение сидевшему с тупо разинутым ртом Шестакову, давая ему возможность своими глазами убедиться в том, что говорит правду.
— Майор Постышев, — вслух прочел Шестаков. — Федеральная служба... Ах, мать твою, бога, рога, носорога... Чего делать-то?