В двадцать пятнадцать бублик резко взял на сближение. Пилоты, пытаясь избежать столкновения, произвели маневр уклонения. Однако, судя по тому, что в двадцать шестнадцать приборы зарегистрировали разгерметизацию салона, можно предположить, что столкновения избежать не удалось.
Произошло это на высоте приблизительно восьми тысяч метров.
Тот факт, что среди обломков не было обнаружено останков младенца, позволил предполагать, что имело место так называемое Изъятие. То есть похищение человека с борта самолета посредством инопланетного вторжения.
Прошли годы, и в одно из почтовых отделений Мельбурна вошел мальчик в странной, отливающей металлом одежде…
Красиво.
Но неправда.
Это не моя история, эту историю я прочитал в журнале «Intruder».
Прочитал, вырезал и спрятал в папку с буквой «Я» на обложке. В этой папке у меня хранилось уже изрядное количество историй, достойных моего прошлого. Про похищенных в детстве английских лордов, воспитанных простыми албанскими пастухами. Про детей миллионеров, забытых родителями в торговых центрах, а потом ставших компьютерными гениями. Про ребят, от которых отказались родители, а потом у этих ребят прорезались сверхъестественные способности, они стали лечить наложением рук и вылечили своих раскаявшихся родителей от гепатита.
Много еще чего можно выбрать. Когда придет время, я открою свою папку и выберу себе прошлое, которое мне понравится. То, где я вхожу в почтовое отделение Мельбурна в блестящей одежде, отливающей металлом, мне нравится. Конечно, я предпочел бы войти в почтовое отделение где-нибудь в районе Лимы или на крайний случай Арекипы, но в тех районах в две тысячи первом году не разбивался ни один суперсоник, там даже автобусы и те не переворачивались. Баржа какая-то затонула, с углем, но это, согласитесь, не то. Спастись после катастрофы угольной баржи – уныло, низкий стиль. Случай с австралийским лайнером – единственный подходящий.
Как раз для меня.
Потому, что я не знаю, кто я. Откуда я. Кем были мои родители. В том, что они не были простыми бродягами, я ничуть не сомневался. Билеты на суперсоник стоят немало – это раз. И когда я гляжу в зеркало, я вижу в нем не круглую морду уроженца Сольвычегодска, я вижу подбородок с ямочкой и благородную бледность, что свидетельствует в пользу моего непростого происхождения. Это два. А три…
Три. Мой IQ 180. Это говорит о хорошем генетическом наборе, это говорит о редком генетическом наборе, такие наборы на дороге не валяются.
Да, безусловно, это я тогда вошел в почтовое отделение Мельбурна в отливающей металлом одежде.
Типичная история. Мистер Ха, граф Монте Кристо N-ского уезда. Хорошее имя.
У меня тоже есть имя, и оно тоже ненастоящее. Его мне дали в спецприюте «Гнездышко Бурылина», где я прожил два года. Имя дали, список фамилий предложили.
Велосипедов.
Шпренглер.
Неизвестный.
Быстраков.
Зав. отделом регистраций у нас был человек с фантазией, хотя несколько и нездоровой. Я спросил у него, а можно взять двойную фамилию. Быстраков-Неизвестный, к примеру? Или Шпренглер-Быстраков, тоже неплохо. Зав сказал, что мы не в Кот-д’Ивуаре, фамилию принято выбирать одинарную, к тому же почерк у него крупный, так что в строку только одинарные входят.
Я сказал, что мне все равно, ткнул в список пальцем, расписался в нужной графе.
То, что было до спецприюта, и фамилию в том числе, я не помню. Амнезия. Седой говорит, что скорее всего это последствия травмы головы – от затылка до правого уха у меня идет глубокий заросший шрам. Борозда. Но мне кажется, что не помню я совсем не из-за шрама, шрам-то старый. Я не помню по какой-то другой причине.
Когда я жил в детском доме, моих родителей пытались отыскать, таковы правила. А вдруг где-нибудь там, на далекой Канзасчине тоскует пожилая пара с хорошим достатком, потерявшая свое любимое чадо? Но не отыскали. Ни на Канзасчине, ни в Тамбовской губернии, ни где-либо еще. Почему-то не отыскали.
Я не очень расстроился, я привык. Когда ты всю жизнь один, то привыкаешь. И не надеешься на встречу.
Так я думал. Но потом понял, что совсем я не привык. Не привык.
Потому что не было никакой пожилой пары, забывшей своего позднего талантливого ребенка в супермаркете. Не было. И Канзасчины тоже не было. Были скоты, вышвырнувшие своего сына на помойку! Они меня вышвырнули, я в этом ничуть не сомневался! Вышвырнули. К тому, что тебя вышвырнули, привыкнуть нельзя!
И на встречу я тоже надеялся. Очень. Надо же плюнуть в глаза этим тварям!
Смотришь телик, кино про какого-нибудь там сироту казанского. Мать его кинула в трехлетнем возрасте, потому что дрянь была, собой занималась, а он вырос, стал миллионером и родительницу свою облагодетельствовал с ног до головы. И слезы лил еще на ее могиле: прощай, мама, ты навсегда останешься в моем сердце…
Не могу! Такие фильмы меня просто бесят! Я в экран плюю! Долой всепрощение, не надо никому ничего прощать! Я никому ничего не прощаю! Никому! Ненавижу. Ненавижу их! Они меня бросили. Как старый башмак. Как тряпку. Некоторые котят утопить не могут, объявления в газете помещают – «отдам котят в хорошие руки», а они меня бросили, не захотели даже в хорошие руки!
Я жду встречи. Я бы прекрасно с ними встретился. Они бы вздрогнули. Они попробовали бы побежать, тараканы поганые! Они попробовали бы объяснить…
Не стал бы слушать.
Я не стал бы их слушать, я сделал бы им больно. Чтобы почувствовали. Чтобы поняли.
А потом, перед тем как уйти, я спросил бы их. Спросил бы.
Имя.
Хочу знать, как меня зовут. По-настоящему.
Каждый имеет право на имя.
Вот так. Вот такой беспощад.
А вообще-то два года, проведенные в детском доме «Гнездышко Бурылина», были лучшими годами в моей жизни. Потому что других годов я просто не помню.
Может, это к лучшему.
А тогда, в конце двух лет пребывания в дружелюбных объятиях купца и мецената Бурылина, был четверг и подавали рыбу с польским соусом. Польский соус в исполнении приютского повара выглядел так: рубленые яйца в бульонном кубике. Причем «рубленые яйца» рублены прямо со скорлупой. Ненавижу Польшу. Чехия дала миру пиво, Румыния графа Дракулу. А Польша польский соус.
Хотя нет, еще С. Лема.
Помню, я счистил соус с рыбы и уже собрался оценить вкусовые качества жареного терпуга, как вдруг ко мне подсел директор. Велел зайти к себе в кабинет после обеда. То есть вместо обеда. На серьезную беседу. Я кивнул. Вообще-то мне жареный терпуг гораздо дороже любой серьезной беседы, поэтому, прежде чем подняться к начальству, я с этим терпугом расправился. Потом уже поднялся в кабинет.
Директор сидел за столом и нервно перебирал в ладони китайские успокоительные шары. Инь и ян, туда-сюда, вместе бесконечность. Рядом с директором стоял высокий, представительный и нервный чувак, здорово смахивающий на вербовщика в Иностранный легион.